Тополя нашей юности

Филимон сел на скамейку и стал наблюдать, как Дробок ест. А ел тот как-то по-старомодному: кусает хлеб, жует, черпает ложкой жижу, однако ложку ко рту сразу не подносит, а сперва кладет ее на ломоть хлеба и долго остужает. Миска глиняная, вместительная, войдет в нее едва ли не целый горшок. «Поживет еще дед, — подумал Филимон, — ест хорошо…» Он невольно усмехнулся, вспомнив, что о Дробках, о их неразборчивости в еде ходят разные слухи. Они касаются, правда, батьки Дробка, который будто бы пришел однажды с косьбы, женки дома не застал — вынул из печки чугун и очистил его до дна. Только когда пришла женка, выяснилось, что старый Дробок опорожнил ведерный чугун телячьего пойла, а чугуна с борщом-то и не заметил.

— Как же вы, Филимонка, живете? — Голос у бабки, невысокой, спокойной в движениях, участливо-добрый. Жена у Дробка вторая — первая померла еще перед войной.

— Живем, тетка. Слава богу, детей вырастили.

— А сынок с вами?

— Отделился. Двоих своих растит. На станции работает.

— А хату поставил?

— Поставил. Рядом с моей.

— Меньшая ваша замуж вышла, я знаю. А про старшую ничего не слышно?

— Не слышно. Пропала…

Филимон насупился. Его старшую дочку немцы угнали в Германию, с тех пор про нее нет никаких известий.

— Кабы хоть войны не было, — сказала бабка. — Настрадались люди.

Дробок выскреб миску, встал, перекрестился в угол.

— Пойдем запрягать. И у меня стожок на Калистратовом лужку. Съезжу, погляжу.

День плывет в вялой ясности, дальние, тронутые осенней позолотой березники — в синеватой дымке. По ржанищу рассыпались коровы — колхозные и местечковые вместе. Пастух — молодой хлопец — лежит вверх животом на разостланном плаще, читает книгу.

Дробок дернул за вожжи, сворачивая гнедого с полевой дороги на торный большак.

— Молодые не хотят жить, как мы, — сказал он. — Коров пасет, а думает про другое.

Помолчали. Песчаный большак пролег обочь железной дороги — ее не видно за кленовыми посадками. Промчался товарный порожняк. Паровоз уже был, считай, около переезда, а вагоны все еще громыхали тут, среди полей. За кирпичной будкой обходчика большак забирает влево, отходя от железной дороги, углубляясь в придорожный березняк.

— Зато болота и родят, — сказал Филимон, как бы продолжая прерванный разговор. — Кто бы мог подумать, что на Тростянце жито будут сеять. А жито растет.

— Ученые люди это давно знали. Еще при царе мне один человек говорил про болота. Я у него треноги носил… Болота и тогда осушали, только не под пашню, а под сенокос и чтоб лес лучше рос. Я молодой был, только женился, копейку хотелось заробить. Так этот агроном, к которому я нанялся, и говорит мне: «Дурень ты, говорит, потому что не веришь, что болота могут пользу дать. Еще, говорит, люди будут хлеб есть с болота…»

— А-я-яй, — дивится Филимон. — А мне думалось, что болота наши открыли. А оно вон как… Гляди ты!.. И железную дорогу при вас насыпали?

— Нет. Это еще до моей памяти.

— Однако же, гляди ты, как оно там, под землей, все связано. Трясину осушили, а вокруг само высохло. Теперь на том месте хаты ставят. Зимой же там, бывало, дети на коньках катались, а в весну разводье. Хоть рыбу лови…

— Осушать болота тоже с головой надо, — отзывается Дробок. — Не дело — воду выпустить, ее надо и задержать. Может, я стар стал, не помню, но, сдается, раньше дождей больше было. Теперь же и на болоте сохнет. Недаром же на канавах стали запруды робить. Грунтовая вода вглубь ушла. По колодцам видно.

Из березника высыпала стайка девчонок и три или четыре хлопчика-подростка, у одного на плечах лопата. С детьми идет усталая, уже немолодая учительница с повязанным на шее платком. Когда воз поравнялся со школьниками, Дробок снял шапку, а девчонки и хлопчики дружно ответили на приветствие.

— Школа бульбу помогает копать, — сказал Филимон. — Но эти почему-то без ведер.

— За могилами присматривают. Наверное, деревца сажали.

— А и правда. Немцы же тут расстреливали. Евреев подальше в лес завезли, а остальных тут. Бензина пожалели — зачем далеко возить…

— Малые про немцев ничего не знают. Может, и не верят.

Подводу обгоняет машина-трехтонка, а затем трактор на высоких резиновых колесах, который так мчится, что, того и гляди, обгонит машину.

— Ты, дядька, насчет совхоза не сомневайся, — решительно говорит Филимон. — Лучше вам будет в совхозе, ей-богу, лучше. Рабочий человек что заробил — то и получит. Кровь из носу, а ему отдай. У вас что вышло, то и на трудодни. Неурожай — засуха или, скажем, вымокло — что возьмешь? На нет и суда нет, как говорится. А тут независимо от природы, по работе. Коли человек работал — заплати. Да и пенсия…

— Так-то оно так, — соглашается Дробок. — По моим годам давно пора на пенсию. Я же с твоим батькой чуть ли не ровесник…

Песчаный большак идет прямо, а на Калистратов лужок надо направо, на выбитую машинами лесную дорогу. Дробок дергает за вожжи, направляя коня в лес.

4