Тополя нашей юности

Дробок и его жена не торопятся, идут потихоньку, оглядывая новый бобовский поселок.

Иванова хата — в старом селе и на вид изменилась не очень: та же четырехскатная гонтовая крыша, кое-где поросшая зеленым мхом, ворота во двор — с забавным чепцом-навесом. Иван, седой, небритый, в засаленной гимнастерке, встречает у ворот.

— A-а, дядька Антон, тетка Христина!.. Вот хорошо, что приехали. Я уже забыл, когда вы у меня были…

Во дворе гостей полно, большей частью — мужчины, и Дробок заметно оживляется. Вместе с женой он здоровается с гостями, многих из которых совсем не знает — видать, новая родня. В хате — бабье царство — суетятся, усердствуют у столов, поставленных в сторонке, как в былые годы.

— Скоро седать, — говорит Иван. — Вот только дочка из Горынович приедет.

— Так как вы тут? — интересуется Дробок.

— Живем, дядька. Против колхозного не хуже.

Иваново «скоро» не слишком растягивается — не успела старшая дочка с мужем-шофером (у нее самой уже взрослые дочери) переступить порог, как гостей сажают за стол. Дробок понимает — гости подваливают, тянутся из окрестных деревень и сел, и тот, кто не поспеет к первому застолью, посидит на завалинке, подождет. Два круга. Все, как и раньше.

Водки на столах хватает — она в бутылках, графинах и даже в большом медном самоваре. И это Дробок понимает тоже — на такой праздник, как сегодня, гости приходят незваные, и надо угостить человека, кто бы он ни был и когда бы ни зашел.

После второй и третьей чарки застолье становится шумнее, волосатые деревенские дядьки орут, как в лесу, женщины с покрасневшими лицами наперебой щебечут сороками и вот-вот готовы запеть. Справа от Дробка — Денис из Колядич, старый, заросший седой щетиной до самых глаз — самая ему компания.

— Как живешь? — спрашивает Дробок, чокаясь с Денисом.

— Живу себе. Грабли делаю колхозу — трохи платят. Огород есть, корова. А ты как?

— У нас совхоз теперь. Поглядим….

— Ты это какого года, Антон?

— Восемьдесят второго.

— А я с восемьдесят шестого. Да не держи, давай выпьем. Мало таких дедов, как мы с тобой, осталось.

Денис закусывает вареной колбасой, а Дробок — студнем из телятины. На столе всего хватает — и вареного и жареного. Сегодня ж праздник!

Женщины затянули песню, и мужчины подпевают. Песен три или четыре — за каждым столом своя, а хата у Ивана просторная, как гумно.

Дробку хорошо сидеть за столом, видать, что не скоро из-за стола вылезет, выпьет, закусит, поговорит с мужчинами. Человек на то и живет, чтобы родить и растить детей, а собравшись с другими людьми, отнестись к ним с должным уважением, рассказать, что у кого есть…

* * *

Осень долго стояла теплая, без дождей и слякоти. Ударили заморозки, выпал снежок, и Дробок по санной дороге возил на ферму солому — теперь уже совхозную. Зарплату успели выдать два раза, и было дивно, непривычно считать новые, хрустящие рубли и расписываться в ведомости, которую тот же колхозный бухгалтер высовывал из оконца, проделанного в перегородке.

Усадьба у Дробка та же самая: совхоз не посягает. Листья с дубов опали, лежат, припорошенные снегом. Из-за этих дубов треть усадьбы Дробок не засевает, пускает под лужок — тень от деревьев плотная, если и посеешь, не больно-то вырастет. Однако ж не одной бульбой и капустой живет человек. Дубы старые — шумят при нем, при Дробке, как шумели, при отце, при деде…

1965

«ЯТЬ»

Перевод Е. Мозолькова

Свой первый паспорт мне пришлось получать как преступнику.

Районная управа времен немецкой оккупации. Все, кто топчет землю в поселке, должны иметь документ — удостоверение личности, где вместо фотокарточки отпечатки двух больших пальцев. Фотокарточка — вещь ненадежная, ею трудно удостоверить личность. Иное дело два чернильных пятна, оттиснутые собственными пальцами на собственном удостоверении. Пальцы себе не отрубишь, а все черточки и извилины, которые пролегли на коже, есть и на бумаге. Говорят, таким манером когда-то ловили воров.

Получить документ не так-то просто. Нужно прийти раз десять. Порядки в управе установлены по всем правилам первоклассной бюрократии.

За первым столом, где выдают удостоверения, склонился сгорбленный старик с большой блестящей лысиной и с большим носом, полученным в наследство, видимо, от родовитых родителей. Он шелестит бумагами и время от времени окидывает посетителей быстрым, настороженным взглядом из-под старинных, перевязанных нитками очков, которые, кажется, и держатся на носу только благодаря на редкость солидному его размеру. На старике форменный выцветший сюртук. Такие сюртуки носили бог знает кто и когда. Держится важно, как настоящий пан.

Перед столом стоит очередь, ждет. Даже для того, чтобы просто спросить что-нибудь у старика, нужно выстоять в очереди. Мучительно тянутся минуты. И вдруг — неожиданное. В комнату влетает высокий, перетянутый в талии немецкий офицер, бросает на стол перед стариком какие-то бумаги, тычет в них пальцем, злобно брызжет слюной, говорит что-то по-немецки, а потом хлещет черным стеком по плечам, по лысине, по лицу. Посетители со всех ног бросаются к двери.