Тополя нашей юности

Женщина без стука открыла дверь, вслед за ней Посашка поднялся по слабо освещенной лестнице в длинный коридорчик. По обеим сторонам его размещались каюты. Из первой, протирая сонные глаза, вышла чернявая девушка-вахтерша.

— Мест нет, — сказала она, словно прося прощения. — В общей комнате поставили десять раскладушек. Если бы хоть на час раньше…

Та, что привела Посашку, стояла и смотрела на него. Он снова, как в ресторане, внутренне вздрогнул. Ему показалось, что перед ним Валя, далекая и забытая с которой здесь, в этом немилом городе, у него было столько счастливых и горьких минут.

Нет, это не она, даже не похожа на нее. Он просто взволнован…

Попрощавшись, Посашка стал спускаться по лестнице. Он был уже у двери, когда его позвали наверх.

— Вы приезжий? — спросила женщина. — Если негде ночевать, то свободная кровать есть. В моей комнате. Я геолог, мужчин не боюсь. Только дайте мне раздеться.

Девушка-вахтерша, взяв у Посашки паспорт и рубль, закрыла за собой дверь. Он минут десять прохаживался по коридорчику, стараясь не скрипеть половицами, потом остановился перед каютой и постучал.

Каюта была маленькая, теплая, в ней почти впритык стояли две узкие железные кровати. Посашка снял пальто, пиджак и лег. Соседка повернулась к нему лицом.

— Я правда геолог. Вы не думайте. Я видела, как вы шли вдоль реки. Мне показалось, что вы здесь впервые…

— Я здесь жил и работал, — сказал Посашка. — Три года. Сразу после возвращения из партизанского отряда. Был тогда молодым парнем.

— И никого знакомых не осталось?

— Видимо, есть. Не хотелось искать.

Он приподнялся, посмотрел в окно. Оно выходило на приречные луга. Под черным небом лежала заснеженная голубая равнина, вдали темнел лес. Когда-то из этого леса по снегу он пробирался в город на связь.

— Зачем вы приехали?

— Не знаю. Хочу поймать за хвост жар-птицу.

— Спокойной ночи, — сказала женщина повернулась лицом к стенке.

Посашка молчал. Ему стало неприятно. Обижать соседку он не хотел.

— Я работал в газете, — тихо сказал он, — художником-ретушером. Есть и газетные художники. Девушка была… наша связная. Потом ее обвинили в чем-то. Я уехал. Вот и все…

Он не заметил, как она снова повернулась к нему лицом.

— Почему вы так поздно приехали?

— Я не к ней приехал.

— К кому же?

— В город. Было не только плохое. Начинаю стареть и понимать, что лучшего времени, чем тогда в партизанах, у меня не было.

— А что произошло с ней?

— Оправдали. Вышла замуж. Живет не здесь.

Посашка знал, что не уснет. Впрочем, он мог и не заходить на пароходик, который отслужил свой век и превратился в гостиницу. То, что он хотел почувствовать, почувствовал, и можно было дождаться на площади автобуса, сесть и уехать на станцию.

— Вы не только в город приехали, — тихо сказала соседка. — Вам плохо… Я по себе знаю. Находит такое, и хочется вырваться из привычного, надоевшего…

Он встал, сел на край кровати. За окном в лунном свете синела заснеженная равнина, удивительно похожая на ту, прежнюю, по которой он от партизан ходил на связь в город.

1968

ДВА КИЛОГРАММА ГОРОХУ

Перевод Р. Ветошкиной

Местечко к вечеру освободили, но станция еще всю ночь находилась у немцев. Они, однако, не рассчитывали, что сумеют удержаться, и ночью склады подожгли. Жалко было этих складов — новые, из хорошего соснового теса, они послужили мало, примерно лет пять, — построили их перед войной, когда местечко стало центром района и сюда стали свозить зерно и картошку.

Станционный люд прятался кто где мог. Большинство сидело в ольшанике за осушенным болотом. Наблюдая оттуда за огромным заревом, которое поднималось над станцией, многие думали, что наступает конец света.

Но конец света не наступил. Назавтра с востока загремели наши орудия, солдаты двинулись в атаку, и со станции немцев прогнали. На месте складов коптили синим дымом головешки, водокачка — гордость станции — лежала мертвыми глыбами камней и кирпича. Уцелело только здание пакгауза. В нем и нашли два мешка с оттиснутыми на них немецкими орлами, мешки на три четверти были наполнены горохом.

Один из этих мешков, сгибаясь и кряхтя, уже тащил в свою покосившуюся, обмазанную глиной хибарку пенсионер Ёдка, который до войны заведовал станционной баней. Но женщины Ёдку перехватили, горох отобрали и послали за членом месткома сцепщиков, Кухариком, который в это неопределенное время один представлял бывшее станционное начальство. Кухарик, сгорбленный, седой, с узким, как клин, лицом, словно из земли вырос, и хотя Ёдка кричал, что половина гороха принадлежит ему, так как мешки из пакгауза он вынес под немецкими пулями, сцепщик решительно отклонил его притязания, сел на мешок и принял решение поделить горох между всеми семьями железнодорожников.