Тополя нашей юности

Спустя час кое-кто снова заходит в комнату. Старик сидит за столом, без очков, с заклеенными желтым пластырем кровоподтеками на лысине и на лице, вид у него спокойный, деловой.

— Строгий офицер, — поучительно говорит он о немце, который отхлестал его. — На то и власть, чтобы строгой быть…

Подслеповато наклонившись над самым столом, он шуршит бумагами, что-то пишет, аккуратно выводя стародавним, красивым почерком каждую букву.

Я знаю старика не с того дня, когда пришел за документом, который будет подтверждать поселковым полицаям и немцам законность существования моей шестнадцатилетней личности. Знакомство с ним началось раньше…

В то время, когда мы, обычные школьники, загорелись чудесным, ненасытным пламенем страсти к книге, в поселковой лавке на полке, в близком соседстве с хомутами, мылом, бочкой рыжего кислого варенья из свеклы, лежали только серые, скучные брошюрки о способах торфодобычи и большом вреде, который приносит населению малярийный комар. Лавка ни в какой мере не могла удовлетворить наш спрос на книгу. Библиотека делала больше. Но и там было очень мало того, чего так жаждало сердце.

Мы доставали книги как умели.

В нашем поселке жили пенсионеры-железнодорожники и разный чиновный люд, изгнанный империалистической войной из западных районов.

Магнатом среди них казался Зигмунд Матиевский, обладатель полного комплекта приложений к старой «Ниве» за несколько лет.

Книги Матиевский продавал и особенно заядло торговался, когда понял, что без них нам нет жизни.

— Это же Луи Буссенар! — говорил он, возводя глаза к небу и печально вздыхая. — Теперь таких писателей нет. Не жалейте за такую книгу пятерку, молодцы. Что сейчас за пять рублей купишь?..

Мы очень хорошо знали, что можно купить за пятерку. По довоенному времени за такие деньги любой продавец лавки мог отвесить более килограмма конфет-подушечек или сладких вяземских пряников. Чтобы заработать пятерку, нужно было отнести на станцию и продать десять березовых веников или сбить для базы «Плодоовощ» двенадцать ящиков под помидоры. Но мы с расходами не считались. Луи Буссенар и другие, приносившие несравненно большую сладость, чем конфеты и пряники, были достойны денег.

«Мертвые души» Гоголя стоили двенадцать связанных и отнесенных на станцию веников. «Князь Серебряный» А. К. Толстого — двадцать ящиков под помидоры, роман Флобера «Саламбо» был куплен, можно сказать, ценою крови. Книгу приобретали зимой, деньги зарабатывали колкой дров на почте. Мой друг Кузьма рассек себе топором ботинок, а вместе с ним и большой палец.

Мы уважали Зигмунда Матиевского. Он драл с нас немалую копейку за книги, но мы его уважали. Не каждый человек мог сохранить столько старых, добрых книг.

Иной раз одолевали сомнения. Несколько книг старик продал нам с порыжевшими, но неразрезанными страницами. А перед тем он расхваливал их как только мог. Были основания думать, что он сам их никогда не читал.

Но, в конце концов, это не имело значения. Я и сегодня благодарен судьбе за то, что в нашем поселке жил пенсионер Зигмунд Матиевский.

Терять уважение к нашему меценату мы начали с того дня, когда в начале войны из поселка ушла последняя красноармейская рота. Вот-вот должны были появиться немцы. Поселок замер в тревожном ожидании беды.

В этот на диво солнечный и ясный день и показал себя совсем с новой стороны наш знакомый. Он жил на зеленой тихой улице в маленьком собственном домике, спрятанном под сенью тополей. Раньше почти нигде не показывал носа. А в этот день носился по поселку как одержимый. Надел свой выцветший сюртук, фуражку с кокардой и, хватая знакомых за рукав, толковал чуть не каждому, что при царе он служил по ведомству почт и телеграфов.

Нам с Кузьмой тоже довелось встретиться в этот день с Матиевским. На нас он поглядывал теперь свысока и, казалось, пренебрежительно.

— Конец большевикам! — заявил он решительно. — Я все эти годы знал, что так будет. Навыдумывали Советов, комитетов. Народу нагайка нужна, а они собрания собирают: как сеять, как за телятами ухаживать…

Говорить с Матиевским не хотелось, спорить — тоже, и мы пошли прочь.

— Обождите! — задержал он нас. — Не задирайте носы. Вы же теперь просто неграмотные.

— Почему неграмотные? — возмутились мы. — А школа?

— Наплевать и забыть. Советская власть все упростить хотела, чтобы стало все легким. Думаете, настоящая грамота такая легкая? Нет, ты сначала попотей, поломай голову, чтобы в нее вошло, где надо «ять» поставить, где «фиту». А «еры» тоже — мягкий и твердый!

— На черта нам эти «еры»?

— Подождите, вы еще их зубрить будете, немцы заставят. Эта власть твердая. А ваша грамота теперь собаке под хвост. Я окончил полный курс реального училища, чтобы запомнить, где «ять» поставить, а где обыкновенное «е». Наука большая, не ровня вашей семилетке…

Его лицо светилось довольством.

С того дня Матиевский стал для нас «Ятем». Прежние отношения были с ним порваны.