Тополя нашей юности

Пека в тот день со мной не разговаривал. А вечером произошло необычайное, что навсегда примирило меня с моим товарищем и заставило смотреть на него совсем другими глазами. Вечером Пека не вышел на нашу половину, чтобы готовить со мной уроки. По субботам он часто не показывался из своей комнаты. Я не стал решать задачи один, надеясь утром помириться с Пекой и засесть за арифметику вместе с ним. Я сидел на лежанке и читал книгу, как вдруг из комнаты квартирантов донеслось какое-то равномерное гулкое шлепанье. Казалось, кто-то выколачивает пыль из залежалого старого пальто. Такие звуки доносились из их комнаты не впервой, и я всегда удивлялся, почему Рашель выбивает одежду в хате, а не во дворе.

Мой самый младший брат Кузя подошел ко мне и дернул за ногу.

— Пеку бьют, а он не плачет, — сказал Кузя и прильнул к щели в двери комнаты квартирантов.

Слова братишки ударили меня, словно электрический ток. Я выбежал во двор, заглянул в окно и увидел распластанного на диване Пеку. Семен Борисович стоял над ним и взмахивал сложенным вдвое резиновым шлангом. Длинная Рашель, отложив в сторону книгу, спокойно наблюдала за экзекуцией.

В тот вечер я долго не приходил домой. Я ходил по улицам и обвинял себя в сотнях самых тяжких грехов перед Пекой. Мне теперь стало ясно, как страдает мой товарищ, живя у своей долговязой сестры. Его, выходит, били в те дни, когда он по непонятным для меня причинам не выходил на нашу половину хаты.

Я дал себе слово не сердиться на Пеку за Лину и никому не говорить об увиденном. Я только не знал, как буду смотреть в глаза своему другу. Пека, конечно, не хочет, чтобы кто-либо узнал, что его бьют, ведь он никогда ни разу не закричал под этим резиновым шлангом. Длинную Рашель и толстого Семена Борисовича я прямо-таки возненавидел.

Дома уже все знали, что Семен Борисович наказывал Пеку. Видно, об этом поспешил раззвонить Кузя. Василь и Филипп сидели на печи, присмиревшие и грустные, и не ссорились, как обычно, друг с другом. Только Кузя в своих полосатых штанах, пошитых ему недавно из наволочки, довольно бодро побрыкивал по хате. Парень пока что пользовался преимуществами своего пятилетнего возраста и никогда не терял хорошего настроения. Его еще никто не тронул даже пальцем, ему не нужно было решать арифметику и помогать матери, и жизнь представлялась ему сплошной игрой.

— Пека не плакал, когда его били, — еще раз сообщил мне Кузя. — Он толстый, и ему совсем не больно.

Василь и Филипп после этих слов еще глубже забились в угол. Они не разделяли оптимизма Кузи. Каждый из них помнил за собой кое-какие грешки, и на печи в этот вечер царила тревожная, невеселая атмосфера.

— Ишь, притихли, — заметил отец. — Вас бы вот так причастить резиной перед воскресеньем, может, перестали бы грызться.

На следующий день мы с Пекой помирились. Он ни словом, ни одним движением не показал, что его вчера били. Я также сделал вид, что ничего не знаю. Все было бы хорошо, если бы не Кузя, который сунул свой сопливый нос в это дело.

— Тебе, правда, не болело, когда дядя бил? — спросил Кузя. — По цом тебя он бил?

Я впервые дал Кузе шлепка, и он захныкал. Пека выбежал из хаты. На его глазах были слезы.

Нет, я не завидовал Пеке. Он нравился Лине, лучше, чем я, одевался, вкуснее ел, у него были блестящие «снегурочки», но я ему ни капельки не завидовал.

Пека вел себя в школе все хуже и хуже. Он стал нервным, во всяком, даже самом безобидном слове видел насмешку над собой и никому ни в чем не уступал. Иногда он носился по классу, как вихрь, смеялся, выделывал разные выкрутасы. Но шутил Пека зло. Он бросал девочкам в чернильницу пауков, сочинял обидные стишки, выуживал и рассказывал всем чужие секреты. Учился он по-прежнему хорошо, и поэтому учителя многое ему прощали, но по дисциплине во второй четверти хорошей отметки Пеке все же не поставили.

— Мы перехвалили вас, Матюшенко, — сказал Григорий Константинович на классном собрании. — Это же срам: вы один из всего класса пишете на «отлично» диктанты и так плохо себя ведете. Придется поговорить с вашими родителями.

Пека сидел, опустив голову. Мне было жаль товарища, но я не мог ему ничем помочь. Я никому не сказал, что его дома бьют, и он платил мне за это благодарностью. Меня он никогда не задевал ни своими колкими шутками, ни насмешками.

В следующую субботу Семен Борисович снова угощал Пеку резиновым шлангом. Теперь, вероятно, за то, что он не принес в дневнике хорошей отметки по дисциплине.

— Ты не рассказывай никому, — уже не таясь, попросил меня Пека. — Я до лета потерплю, а потом уеду куда-нибудь.

— Куда? — испуганно спросил я.

— А что? Мне уже будет четырнадцать лет. Поступлю на какой-нибудь завод. Ты только молчи.

4

В третьей четверти ничего не изменилось. Пека на переменках поднимал вверх ногами весь класс. Каждый день он выдумывал что-либо новое. Вызывали в школу Рашель, записывали в дневник замечания, но Пека не обращал внимания ни на что. Он стал такой колючий и резкий, что казалось, мстил всему свету.