Тополя нашей юности

На ней легкие летние туфли, серый костюм, который плотно облегает стройную фигуру с первыми признаками полноты. Смуглое лицо, припухшие губы, веселые серые глаза, уже заметные морщинки в уголках глаз. В вырезе костюма — белая блузка, открытая, чуть тронутая загаром шея.

— Добрый день, Платон Иванович! Какими заботами обязаны вашему посещению?

— Ты знаешь, Алеся.

На мгновенье потуплены глаза, еле уловимо вздрогнули губы, и снова открытый, чистый взор, полный доброжелательности и интереса.

— Как жизнь?

— Да все так…

— Ну, завуч директора понимает, — говорит Алеся. — Дрова, ремонт, совещания в районе по производственному обучению.

— Педсовет, родительские собрания, агитколлектив, — добавляю я.

— А завучу легче?

— Строгое лицо, расписание занятий, конспекты, показательные уроки и главное — вид, что тебе все на свете известно. Тоже нелегко!

— О, с таким директором я бы ничего не боялась…

— С удовольствием поработал бы с завучем, который все понимает с полуслова…

Шутливый тон, давно принятый нами, напоминает стену, за которой можно спрятаться от чего хочешь: от серьезного, грустного, от того, что тебя волнует и занимает твои мысли.

Встреча с Алесей — не первая. Нельзя не повстречаться директору и завучу, которые работают почти что в соседних районах, в одной области. Я знаю об Алесе все. Она обо мне тоже. Замуж она вышла немного раньше, чем я женился. У нее двое детей, муж — директор совхоза, хороший умный человек.

— Отец поправляется?

— Ему, кажется, лучше. Я ведь и приехала из-за его болезни. Так переволновалась. А у нас, как назло, послезавтра конференция, и у меня на секции доклад.

В голосе Алеси мне слышатся какие-то новые нотки. Это, должно быть, потому, что с того памятного далекого времени мы впервые встретились здесь, на улице ее родной деревни…

Кавалер я не из догадливых. Мы уже с полчаса стоим посреди улицы на солнцепеке. Алеся обмахивается платочком. До меня наконец доходит — и мы направляемся к школе: там старые знакомые березы, тень.

— А все-таки, зачем ты приехал, Платон?

— Семейные дела. Надо их как-то уладить.

На ее покрасневшем смуглом лице появляется гримаска раздражения. Своего настроения, как и прежде, она совсем не скрывает.

— Слушай, Платон, я уже узнала от людей. Это же несусветная глупость! И как твоя жена еще терпит? Деньги присылал, приехал теперь, зачем тебе все это? Знаешь ли ты, что люди болтают? «Совесть, говорят, все-таки проснулась в нем, — это в тебе-то, — брыкался-брыкался, да и признал. Своя кровь, значит». А я же знаю, что не твой он сын. Пусть тогда не понимала… А теперь знаю.

— Что ты знаешь, Алеся?..

— То, что ты был мешок. Идеалист. Потому тебя и окрутили. Другого бы не обвели вокруг пальца…

В голосе Алеси горечь. Ей не безразлично прошлое. Мы сидим на лавочке под старой знакомой березой. Лохматая шапка нависает над зданием бывшей школы, которое теперь превращено в какой-то склад. Дерево точно такое же, как раньше, за долгие годы оно нисколько не изменилось, а школа стала маленькой, незаметной. Почему это так? Может, потому, что довелось постранствовать по свету, многое увидеть. А может, и по той причине, что неподалеку высится другое здание, большое, просторное.

Алеся взволнована. Теперь она не очень похожа на ту далекую студентку, которая встретилась мне на тропинке юности. Она не только нетерпелива и безапелляционна. Она может быть и злой, эта Алеся… Такой я ее не знал. Целовал этот милый припухший рот, эти серые глаза, смуглую шею, обнимал вот эти стройные, податливые плечи, а не знал. Да и надо ли было знать? Искрометным огнем вспыхнуло первое чувство. Разве надо было его гасить?..

Алеся говорит, говорит, но я ее плохо слушаю. Ее слова не доходят до сознания. Я только гляжу на знакомое лицо, на мягкие линии рта, на каштановый завиток возле уха, в котором уже чуть заметна серебристая паутинка, и думаю. Почему же мы с тобой разошлись на той дорожке, по которой сначала так хорошо зашагали? И смогли бы мы пройти по ней, если бы не разлучил нас случай. Ты ведь любила меня, Алеся. Я знаю, ты доказываешь это еще раз тем, что так горячо говоришь. Но куда больше меня ты любила свою звезду, ту путеводную звезду, в которую поверила. Твоя мечта была чистой, как вода из студеной криницы, как утренняя роса. Рядом с ней не было места никакой грязи, никакой лжи и фальши… И в семнадцать лет многого не понимают, это верно… Но ведь есть еще сердце, Алеся. Неужто оно солгало, твое сердце?

Под березой, с той стороны, где мы сидим, нет больше тени. Нам надо прощаться. Оттого, что на часок мы встретились под памятным деревом, ничего не изменится. Не прибавится ни горечи, ни радости. Все уже было и все прошло.

— Когда же ты едешь, Алеся?

— Хочу сегодня, тогда еще успею на конференцию. Я так рада, что отец поправляется. Ты же знаешь, какой он у меня.

— Счастливого пути.

— Будь здоров, Платон. И не забудь того, что я тебе сказала. Хватит ходить в мучениках. Твой терновый венок засох и рассыпался, а рыцарство — антипедагогично. Это я говорю как завуч, но твоя жена меня поймет. Она у тебя еще терпеливая, Платон.