Тополя нашей юности

Саша молчит. Он опустил русую голову и уставился в пол. Девушка отошла в угол, села и делает вид, что читает книгу. Молчание намеренное, демонстративное. В этом уже нет никакого сомнения. Мной наконец овладевает злость. Алеся стократ права. Зачем я сюда приехал? Что смогу изменить? И, наконец, какое отношение я имею к тому, что кто-то напаскудил? Мало я из-за этого натерпелся, имел огорчений? Хватит филантропии! Она мне вышла боком. А если эти двое думают обо мне плохо, пусть себе думают что хотят, мне до них нет решительно никакого дела…

Я поднялся. Мое лицо горело. Подавляя злость, я постарался проститься спокойно.

…Полем иду к разъезду. Шагах в двадцати от тропинки шалаш дяди Мины, но заходить туда мне больше не хочется. Нет даже желания заглянуть к старику. Того, что произошло, не поправишь. Не было никакой нужды приезжать в Девки, чтобы снова переворошить эту старую, почти забытую историю.

На разъезде пусто и тихо. Поезд прошел с четверть часа тому назад. Следующий в два часа ночи. Настроение у меня унылое. И, должно быть, поэтому кажется мрачным все окружающее. Будка, в которой живут бригадир путейцев и обходчик, покрашена в нелепый желтый цвет. Почему в желтый? Почему будка не коричневая, не зеленая, не оранжевая? И вообще, что такое цвет? В синие вечерние сумерки мне всегда грустно. Так и теперь. А синева летнего марева манит, хочется идти, идти. На Саше была синяя майка, девушка стояла в белом. Есть тесная связь настроения, которое овладевает человеком, и цвета.

Вдруг я слышу плач. Отчаянный женский плач, с жуткими причитаниями. Отчаянные вопли приближаются. Они уже слышатся на самом разъезде. По сверкающим в лунном сиянии рельсам идет женщина, схватившись руками за голову, и ее рыдания разносятся по темному полю.

— А моя ты до-о-о-ченька, осиротели мы с тобо-о-й, а он тебя так зва-а-ал, так он тебя проси-и-л, не увидят его больше твои глазыньки!

Отчаянный причет плывет над полем, над рельсами, и ко мне приходит страшная догадка: это ведь умер Пацалуйка, а его Алеся уехала…

И еще одну ночь пришлось провести мне в шалаше дяди Мины. Огонь не раскладывали, и в горловину шалаша смотрели яркие августовские звезды.

Потом был солнечный день. Поле, уже отшумевшее ячменем, рожью и овсами, ожидало нового засева. Но сеятели в тот день не пришли.

Гроб на зеленый холм привезли на машине. Она двигалась медленно и торжественно. За ней в молчании шла вся деревня. Седые, черные, русые непокрытые головы мужчин, белые и черные женские платки. Гроб обили ярко-красной тканью. Вместо креста соорудили покрашенный в красный цвет обелиск с пятиконечной звездочкой.

— Мы поставим тебе гранитный памятник, Максим. Ты, как первый колхозник, заслужил его… И сделаем железную ограду, — говорил над желтой песчаной могилой высокий узколицый человек.

В молчаливой толпе, собравшейся на кладбище, я увидел Сашку. Парень взглянул на меня не то удивленно, не то решительно. Потом опустил глаза и снова поднял их на меня.

Прогремел нестройный залп из дробовиков. На красную крышку гроба полетели горсти песка.

Тропинкой с кладбища я пошел к разъезду. На полдороге меня догнал Сашка. Он был крайне возбужден, волновался. Я видел по его лицу, что ему хочется сказать мне что-то необыкновенно важное. Я взял его под руку.

— Хороший человек был Максим, — сказал я.

— Хороший, — ответил юноша чуть слышно, одними губами, и заглянул мне в глаза.

1959

СВАДЬБА В ПОЛЫКОВИЧАХ

Перевод Е. Мозолькова

День солнечный, воскресный. Летает белая паутина, молчаливой задумчивостью веет от деревенских садов. Легкие, прозрачные краски преобладают в воздухе, в безоблачном небе, повсюду.

В соседней с Астюками деревне Полыковичах престольный праздник — «пречистая». Если идти от Астюков до Полыковичей, по шоссе будет шесть километров, если напрямик, полем и леском, — всего три.

Жители обеих деревень давно породнились. Трудно найти в Астюках семью, которая не имела бы в Полыковичах свояка, свата, тещу, свекра, кума, брата, родичей второго или в крайнем случае третьего колена.

Сегодня Астюки, несмотря на праздник у соседей, молотят. Молотьба идет возле гумна, на краю деревни, где полукругом встали стога. Натужно тарахтит старый, сработанный «ХТЗ», который теперь только и годится что крутить привод молотилки. С тока несется хохот и крик, слышный за версту. Это, может, потому, что на току одни молодые. Работать спокойно и солидно они не умеют.

Не смеется только один человек — тракторист Иван Книга. Он лежит шагах в десяти от трактора и жует соломинку. На его красивом чернявом лице — отпечаток мрачной отрешенности, угрюмости. Кажется, Ивану нет никакого дела ни до молотьбы, ни до всего этого многоголосого шума.

Дорога, ведущая в Полыковичи напрямик, проходит мимо гумен. По ней ковыляет на престольный праздник сторож семенного склада Демид Гузик, низкий, слегка согнутый старик с деревянной левой ногой.

— Куда, дядька? — кричат с тока.

Демид делает вид, что не слышит, и продолжает ковылять на своей деревяшке. Но отделаться от языкастой оравы не так-то просто.