Тополя нашей юности

Она пошла легкой, уверенной походкой, ни разу не оглянувшись. Знакомая и незнакомая Алеся, закалившаяся в жизненных буднях. Обаятельная женщина, которая знает себе цену и понимает, что еще может нравиться.

В чем-то я внутренне не согласился с Алесей. Но в чем? На это сразу не ответишь даже самому себе. И, может, это совсем не несогласие, а нечто иное, что держится на одном только духе противоречия. Еще, видать, живет во мне тот обиженный парнишка, которому жизнь дала щелчок по носу. Обиженному надо искать виноватых, хотя нередко больше всего виноват он сам. Человек всегда оправдывается прежде всего перед самим собой. Свидетелей в таких делах не бывает, и потому редко кто сможет себя осудить. Обвинять же других куда легче.

В последние дни лета всегда рождается ощущение замедленности времени. Все вокруг томное, пресыщенное радостями жизни, охваченное грустью близкого исчезновения. Золотым листопадом осыплется береза, сбросят богатый убор липы и клены, которые молчаливо стоят вдоль дороги. Поникнут, завянут цветы в палисадниках. Носятся стайками, пробуя крепость молодых крыльев, скворцы. Их песен давно уже не слышно, они откармливаются перед перелетом, и пищи для них теперь много повсюду. Пройдет какой-нибудь месяц, скворцы улетят, чтобы весной снова вернуться на эти березы и клены.

Я думаю об Алесе, вспоминаю, кем она была для меня все эти долгие годы. Хочется найти тот невидимый рубеж, начиная с которого Алеся стала для меня просто знакомым человеком. Такой рубеж был. Он только растворился во времени. Ни память, ни сердце его точно не обозначили. Сначала воспоминание о девушке жгло, потом боль постепенно утихла, уступив место легкой грусти. Потом исчезла и грусть, сменившись покоем. Лицо, черты которого так долго не удавалось целиком восстановить в памяти, вдруг выступило ясно и выразительно. Я уже был спокоен, не волновался и потому мог разглядеть это лицо, примечая на нем каждую черточку, оценивая улыбку, следы печали и задумчивости. Мог прислушиваться к отзвукам когда-то знакомого голоса, находя в нем новые, не слышанные ранее нотки. Я по-новому увидел каждый ее жест, всякое движение, перебрал в памяти и оценил произнесенные ею слова. И где-то в этом придирчивом разборе окончилась сказка об Алесе, сложенная юностью. Девушка предстала в мыслях обычной и земной, но тогда кончилась и любовь. Это свершилось еще в дни войны…

5

Под вечер — встреча с Сашкой.

Двор старика Мины как-то подобрался, похорошел. Тут стало веселее и светлее. Хата переложена, новые фундамент и крыша. Маленький сарайчик, навес. Под ним штабель напиленных и наколотых дров. На огороде среди картошки горделиво поднялись подсолнухи. Несколько деревьев в саду — вишни, сливы. И цветы под окнами хаты. Откуда же у Мины цветы?

Разгадку я нашел в хате. С первого взгляда было видно, что порядок здесь наводят не дед с внуком. Белые занавески, горшки с цветами, чисто вымытый пол, вещи, каждая из которых знает свое место, и, самое главное, домовитый, приятный запах — все это показывало, что в хате живет заботливая хозяйка.

Она сразу дала знать о себе.

— Вы к маме? — спросила девушка, вышедшая из-за перегородки. — Она в больнице и придет не скоро.

Девушке лет восемнадцать. У нее приятный грудной голос и — в полном соответствии с возрастом — гордый и независимый взор.

В руках книжка.

— Нет, я не к вашей маме. Я раньше жил здесь. Зашел посмотреть.

Стрелки черных бровей взлетают вверх, на лице легкое замешательство, которое девушка совсем не умеет скрыть.

— Саша, к тебе пришли.

Я отнюдь не рассчитывал на присутствие девушки. Поэтому вся моя заранее продуманная стратегия становится бесполезной. Я волнуюсь. Тех слов, которые я подготовил, теперь не скажешь.

Саша вышел из-за той же перегородки. И у него в руках книга. Незнакомый худощавый парень с открытым лицом и смелыми серыми глазами.

— Добрый день! Извините, что помешал. Мина Иванович просил меня зайти. В вашем доме я квартировал. Еще до войны.

Я назвал свою фамилию. Сесть мне не предложили. Надо было как-нибудь спасать положение, и сделать это пришлось мне как старшему.

Я уселся, не дожидаясь приглашения. Потом стал осматривать хату. Перегородка разделяла ее на две части — большую и меньшую. В большой, передней части, где я сидел, видимо, жили сами хозяева. От боковушки, первого моего рабочего кабинета, не осталось и следа.

Двое молчат, словно сговорившись. По всему видно, они не собираются со мной разговаривать. Я почему-то успокаиваюсь. В конце концов на что-нибудь иное рассчитывать и не приходится.

— Годы идут, — говорю я. — Столько перемен у вас! Когда я здесь работал, была только семилетка. А теперь десятилетка. Вы, Саша, десять классов закончили?