Тополя нашей юности

Мы, живя еще в местечке, посылали соль в лес. Мы имели связь с надежным человеком, лавочником Андреем, который ее доставал. Но, не представляя по-настоящему беды, мы куда выше ставили взрыв водокачки или поджог парильни, где вырабатывались колесные ободья, чем те скромные пуды дешевого продукта, который запрятывали в стог на болоте, чтобы оттуда взяли его связные. Но что значили отправленные нами три или четыре пуда соли для отряда, насчитывавшего триста человек? Пуд здесь съедали за три дня.

И вот теперь мы идем обратно, к своим друзьям, чтобы договориться с ними о доставке твердых двух пудов в неделю. Иначе будет плохо.

Мы пришли в местечко ночью и, чтобы не переходить железную дорогу, где легко было нарваться на немецкий патруль, остановились у Миколина деда, двор которого стоял на окраинной улице, на отшибе. Мы забрались в сарай, на чердак, и встретили восход солнца крепким сном. На следующий день, предупрежденные дедом, к нам явились друзья. Они пришли по одному, взволнованные, возбужденные. У них было столько новостей!..

Партизан, подпольщиков, всех тех, кто боролся в тяжелых условиях фашистской оккупации, некоторые представляют ныне, когда давно отгремела война, людьми ожесточенными, суровыми, недоверчивыми. А между тем великая это неправда и ошибка. Не было на свете более доверчивых людей, чем подпольщики и партизаны. Не проверяли в то время мандатов, не давали справок с печатями. Без них находил человек дорогу к сердцу своего соратника и единомышленника. Должно быть, на войне, когда нависает угроза не над одним отдельным человеком, а над целым народом, мы просто лучше и проникновенней умеем видеть, кто наш друг, а кто враг…

Глаза наших друзей сияли радостью и восхищением. На нас они смотрели теперь как на посланцев таинственного и бесстрашного партизанского мира, перед которым склоняли свои смелые, горячие головы. Точно так же неделю или две назад мы с Миколой смотрели на тех, кто приходил к нам из леса.

Договорились быстро. Друзья заверили, что соль будет. Про Андрея, торговавшего этой солью в немецкой лавке, они сказали:

— Трудно ему. Небось знаете, какие немцы: из-под себя подберут. Соль отпускается в лавку развешенной по килограмму в мешочке. А у Андрея семья: детей одних семеро. Чуть какой недохват, сами знаете…

И соль пошла. По два пуда в неделю. Ее мы находили в условленных местах, под вывернутыми пнями, в стогах слежавшегося, накошенного, должно быть, еще до войны сена. Мы носили эту соль, держа на одном плече винтовку, а на другом крапивный мешок, радостные и гордые сознанием того, что делаем.

Важность наших походов была очевидной. С отрядом, обосновавшимся в Бобрах, произошло чудо. Исчезли посинелые, безразличные лица, по вечерам в деревне запиликала гармонь. У людей были те же винтовки и гранаты, та же одежда и обувь, но им дали твердые десять граммов соли на день — и все переменилось…

Соляная эпопея продолжалась чуть ли не три месяца. Уже зимой отряд, называвшийся теперь бригадой, совершил короткий налет на одну железнодорожную станцию и, обладая точными сведениями, полученными от связных, выгрузил из вагона столько соли, сколько смогли понести ее на плечах двести человек…

И как-то получилось, что сами мы с Миколой Дащуком забыли о деле, в котором вместе с местечковыми подпольщиками принимали участие. Вернее говоря, тридцать пудов соли, которые мы притащили партизанам, показались мелочью в сравнении с тяжкими блокадными временами, выпавшими на долю бригады перед приходом наших.

Об этой соли напомнил нам тот, кто ее доставал, — бывший немецкий лавочник Андрей. Он как-то дознался, что мы с Миколой едем из института на каникулы, и пришел специально на станцию, чтобы нас встретить. Это было уже лет через пять после войны.

— Хлопцы, может, дали бы мне какую-нибудь справку, — попросил он. — Я теперь в «Плодоовоще» работаю, но косятся некоторые, пренебрегают. Не верят, что помогал партизанам…

Мы пообещали достать нужную справку с подписями и печатями, но ничего не смогли сделать. Были на это свои причины. Командир, который больше всех знал о местечковых делах, погиб. Погиб нелепо, после войны уже, от ножа хулигана. Многие партизаны разъехались.

Дудка, наш партизанский летописец, к которому мы обратились с просьбой о помощи, встретил нас неприветливо.

— Не знаю никакой соли, — заявил он, оттопырив толстую нижнюю губу. — Будут теперь примазываться разные. Вы хоть и учитесь, но в политике ни бум-бум…

Дудка посматривал на нас свысока. Он возглавлял теперь районную контору связи, носил шапку с кокардой, форменный диагоналевый костюм и блестящие хромовые сапоги.

Но, как говорится, не только то солнце, что в окне. Если пообещали Андрею — сделаем. Живет же еще много людей, которые ели нашу соль и, конечно, не забыли ее вкус…

1960

СНЫ

Перевод Е. Мозолькова