Тополя нашей юности

Шестая рота второго батальона занимала три последние хаты, не хаты, а дома даже — большие, просторные — и кирпичный погребок с небольшим омшаником над ним. По всем приметам пригородная деревня имела когда-то нарядный вид: дома с мезонинчиками, верандами, на гребнях крыш — коньки, узорная резьба на оконных наличниках.

От всей этой красоты уцелело немногое: почти все наличники, подоконники, даже рамы были повыдраны, на всю деревню не осталось ни одного хлева, колодезного сруба, забора; обшарпанные хаты тоскливо стояли на песчаном косогоре как сироты. Из жителей деревни здесь не было ни души. Их погнали на запад немцы.

Впрочем, второму батальону попался рай, первый и третий стояли на окраине Красного Села, разрушенного, уничтоженного до основания. Там, в городе, который славился фонтанами, даже напиться воды негде было.

Дивизия вылезла из-под Нарвы, из гнилых болот, и стояла на пополнении. Роты ежедневно проводили занятия. На незасеянных полях, на зеленых, со множеством лютиков, желтого курослепа лугах, в редких сквозных, как парки, березовых рощах гремело учебное «ура», копались по-тыловому глубокие, на полный профиль, окопы.

На занятия из шестой роты не ходили двое — ездовые Козловы, Иван и Егор. Им было под пятьдесят, они были нестроевыми и даже в те дни, когда не ездили на полковой склад за амуницией, пользовались привилегиями, о которых мог мечтать каждый. Но оба были старательные, хлопотливые, сложа руки в свободное время не сидели, и никаких нареканий на них со стороны командира роты или старшины не было. Иван из неведомо где найденных материалов возвел навес для трех ротных коней, накрыв его старой жестью и толем, сделал лавочку перед домом, где жил командир роты, и даже посыпал землю возле нее желтым песком. Иван, родом откуда-то из-под Витебска, был до войны плотником, это знали все и не удивлялись его стремлению вечно что-нибудь строить.

Егор большей частью возился возле лошадей, мыл их, скреб или кормил. Лошади, находившиеся под присмотром Козловых, всегда выделялись: гладкие, чистые, они не уставали даже при самой дальней езде.

Козловы жили в кирпичном погребке. Иван сделал там нары, дощатый столик, печурку, застеклил небольшое окно, и погреб с омшаником превратился в уютное, тихое жилье. Кто-то из бойцов выбросил на двор самовар — помятый, покореженный, пробитый в двух местах пулями. Егор, сразу же как увидел, подобрал его и понес к Ивану. Они долго совещались о чем-то, а на следующий день Иван, отправляясь в очередную поездку на полковой склад, захватил с собой и самовар, закутав его, от чужого, завистливого ока, в брезентовую попону. Через два дня медный самовар, запаянный, вылуженный, стоял на столе в погребке и сиял необычайным блеском.

Смотреть самовар ходили все, не исключая самого командира роты. Старшина — хитрый украинец Музыченко — долго сидел в погребке, чесал затылок и вздыхал, мысленно упрекая себя за недогадливость. Он, должно быть, имел тайное намерение одолжить самовар для командира роты, но вслух не высказал этого, так как все знали, что за медный блеск дорого заплачено. Козловы, которые не курили, выложили там, в оружейной мастерской, двухнедельный запас махорки.

Егора, после того как в погребке появился самовар, часто видели на лугу, — согнувшись, он рвал какие-то травы, ковырял дерн лопаткой, вытаскивая из земли коренья.

Вечером у Козловых был праздник. На столе еле слышно звенел самовар, дрожал язычок плошки, а ездовые в нижних, расстегнутых на груди сорочках сидели на нарах друг против друга и, громко остужая кипяток, обливаясь потом, чаевничали. Пайкового сахара им хватило на две первые кружки, остальные, аж до десятой, они пили так, щедро разбавляя кипяток духмяным травяным настоем. И молчали. Все те два часа, пока пили чай.

Все это стало известно в роте благодаря Грибину, в прошлом детдомовцу, второму номеру при пулемете. Тот не упустил случая погостить у ездовых, а потом их же при всех поднял на смех.

— Новость есть, — увидев Козловых, сообщил он. — Командир приказ получил. Некоторых в колхоз будут записывать.

— В какой колхоз?

— В тот, где картошку и репу сеют. Сколько хочешь будет репы. Ешь, хоть ремень распусти. Бегите, батьки, записываться.

Иван промолчал, а Егор, до которого насмешка дошла не сразу, рассердился:

— Пустая голова, длинный язык. Сопливый собачий сын…

Егора мобилизовали в сорок втором году, жил он до этого в лесной марийской деревне, далеко от города, от железной дороги. Два его сына были также в армии. Старший пошел по призыву, еще до войны. Под Смоленском его ранили, и теперь о нем ни было никаких вестей. Младший воевал где-то близко, почти рядом, так как письма от него доходили за четыре-пять дней. Дома остались жена, дочь и совсем еще маленький, восьмилетний сын. Редкие вести о себе Егор посылал в два адреса: семье и сыну. Сам писать не умел, даже говорил по-русски не очень хорошо, писал за него Иван, который про свою семью, что была еще под немцами, ничего не знал и писем ниоткуда не получал.