Тополя нашей юности

Был почти в каждом месяце день, когда Егор ходил одинокий, безразличный ко всему, словно им овладевала какая-то неожиданная болезнь. Он тогда не ел, не пил, работа валилась у него из рук. В такой день ездовой старался спрятаться куда-нибудь в тихий уголок и молча сидел, обхватив голову руками, тихо покачиваясь.

Иван знал, что это не болезнь. И если была возможность, он отыскивал своего напарника и вел его, как маленького, в землянку, в хлев — туда, где помещались ездовые. В этот день писались письма для Егора. Сам он ничего не диктовал, а только с каким-то затаенным страхом, не то удивлением следил, как ползет по бумаге карандаш Ивана, выводя затейливые значки, напоминающие следы на снегу. Бумажек, газет Егор боялся. Даже когда приходили письма из дома или от сына, на его лице застывал страх. От всего, что написано человеческой рукой, он ждал только беды.

Иван, который с топором за поясом походил по свету — строил хаты в богатых селах под Вязьмой, под самой Москвой, — не зная о семье ничего с самого начала войны, держался бодро, головы не вешал, и, может быть, без него Егор давно бы пропал.

— Такой уж он человек, — объяснял Иван, — боязливый, тихий. Его бы на работы какие-нибудь, а не на фронт. Но что сделаешь — война…

Козловы жили дружно, держались вместе всегда, Иван был как бы за старшего у молчаливого, понурого Егора. Из роты выбыло много — убитых, раненых, — а их, хоть ездили они под пулями, минами, снарядами, за два года ни разу не зацепило.

— Мы святые с Егором, нас ничто не возьмет, — говорил Иван. — Иван Креститель не последний у бога был человек. А про Егория Победоносца и говорить нечего.

Иван находил слова для разговоров со всеми: с бойцами, старшиной, командиром роты, даже с высшим начальством, а Егор мог доверчиво и искренне разговаривать только с одним Иваном. Только один раз, когда немцев погнали от Ропши и Мги, Егор встретил ингерманландца — жил под Ленинградом небольшой такой народ — и поговорил с ним по-своему, по-марийски. Тот понимал Егора, а Егор его. Ездового это удивило и обрадовало.

— Понимайш, Иван, думал есть марийцы, мордова — малый народ, разный немного язык, а понимайт человек можно. А тут живут люди, далеко, две тысячи верст, и понимайт язык мари.

Впервые Егор и посочувствовал тогда Ивану.

— Эта человек, Иван, жил под немец. Смерть видел, страх. Плохая твоя семья, Иван. Немец — собак, звер, стреляйт, вешайт. Плоха…

Разговорчивый, живой, Иван умел сойтись с каждым, но были тайны, в которые посвящался только один Егор. Каждое утро, где бы они ни ночевали, Иван рассказывал Егору свои сны. Сны его были какие-то необычайно красочные, возвышенно-радостные, и трудно верилось, что немолодому уже человеку могут спиться такие красивые сны.

— Видел я, Егорка, сон, ох и сон, — наматывая обмотку, начинал Иван. — Знаешь, у нас за деревней поле, широкое, аж до самого озера, а озеро, брат, тоже широкое — настоящее море, а не озеро. Так вот — иду я будто полем, межой, роса под ногами, как серебро, блестит, переливается, а рожь высокая-высокая, ну весь в ней спрячешься, колосья полные-полные, просто клонятся от тяжести своей до земли и шуршат-шуршат. А небо синее-синее, ни тучки на нем, ни облачка. А за озером, брат, солнце восходит. Любота, да и только. А я, значит, иду, дышу, а воздух чистый-чистый: пей — век не напьешься. И так легко мне, и так радостно, что, сдается, взял бы да запел. Вот в этом месте я, брат, проснулся. Что бы мог значить такой сон, Егорка?..

Егор молчал и о чем-то долго думал.

— Может, конец война скоро, если такой счастливый сны. Ты говоришь просто песня.

Сны у Ивана всегда были необычные — про озера, про рыбу, про смолистый бор по ту сторону озера, про жирных в тростниковых зарослях уток. Пересказав со всеми подробностями свой сон и счастливо, удовлетворенно улыбаясь, Иван допытывался:

— А тебе что снилось, Егорка?

Егору чаще всего ничего не снилось. А если и говорил он про какой-нибудь свой сон, то очень коротко, с каким-то надрывом:

— Видел меншы сын. Он гнал теленок и плакал…

В начале июня дивизия заняла позиции около Черной речки, на Карельском перешейке.

Их убило обоих сразу, одним попаданием, перед самым наступлением. Был теплый день начала лета, после дождей пошла буйно расти трава, в молодой яркой зелени стоял лес. Грибин, прибежавший на пункт боепитания за патронами, сначала подумал, что ездовые куда-то ушли. Повозки, ящики с патронами стояли на месте, возле дороги паслись выпряженные лошади. Удивленный Грибин оглянулся и в нескольких шагах от повозки, в траве, увидел небольшую, в полметра, воронку и рядом с ней Козловых — в обгорелых, изорванных в клочья шинелях, с раскинутыми накрест черными, как вывороченная земля, руками…

1960

СЛЫШИТЕ, ХЛОПЦЫ?

Перевод Е. Мозолькова

В минуты грусти и одиночества, когда тягость невзгод до боли сжимает сердце, а взор как бы окутывается трепетной поволокой тумана, через которую не увидишь ничего даже вблизи, я пробую обновить в памяти картины прошлого. Может, это слабость.