Тополя нашей юности

К саду Лося мы боялись даже приблизиться. Если и перепадали нам яблоко или груша, то из рук наших матерей, которых вознаграждала за их услуги сама Лосиха. Не знаю, почему мы ни разу не залезли в этот сад… Может, потому, что Лосиху все наши матери считали женщиной праведной жизни. Она всегда знала, какой когда праздник, о ком какую надо заказать молитву в церкви, какой травой лечиться от живота, от ревматизма. А может, причина была самая простая: там, где живут, стараются шкодить поменьше.

Воровать яблоки мы ходили на другой конец местечка, где был больничный сад. Его сторожил глухой на оба уха сторож Гагуля. Днем, когда мы наполняли пазухи ранетами и белым наливом, он беспробудно спал в шалаше. Гагулю с работы не снимали, хотя к концу лета все деревья, стоявшие ближе к забору, мы обирали начисто.

С нами заодно бегал Есип, сын прачки Румбы, широколицый, веснушчатый парень, который всегда хотел есть. Яблок он срывал больше всех и мог их грызть, не набивая оскомины, хоть целый день. Все говорили, что его отец — Лось. Поэтому почти каждый день мы выспрашивали Есипа:

— Вчера ночью Лось к вам приходил?

— Приходил, — подтверждал мальчик.

— А что он вам принес?

— Он никогда ничего не приносит…

Было непонятно: Лось живет без детей, имеет немалое богатство и совсем не заботится о сыне: Есип был одет хуже всех, ходил в старье, которое Румба приносила со станции от тех, кому она стирала белье.

Может, по этой причине Петрик Лось вызывал к себе острое любопытство. Он был щуплый, подвижной, ходил всегда вприпрыжку. И почему-то он не старел. Седина на висках, седая голова — это мы видели еще тогда, когда, кроме отца и матери, только-только научились узнавать других людей, и в ту пору, когда уже приближались к заманчивым рубежам совершеннолетия.

Мы росли, а Лось как бы застыл на месте.

Странно, но правда, — Лося ставили в пример своим хозяевам почти все женщины с нашей улицы. Его поветь была полна сухих наколотых дров, и говорили, что такого запаса у него не меньше, чем на пять лет. Зимними утрами, когда в дровяных сараях еще только ухали тупыми колунами женщины, разбивая старые, неподатливые корчи, чтобы затопить печь и сварить картошку, из трубы хаты Лося уже вился веселый сизый дымок.

Вся улица жила в кредит, а Лось — запасом. К нему ходили занимать деньги, соль, муку, а если весна случалась затяжная, холодная — даже картошку. Сам Лось не давал ничего. Распределяла дары между соседями Лосиха, высокая черноротая женщина, ужасно набожная. У нее не сгибался позвоночник, и полоскали ей белье, разделывали грядки, белили полотна, пряли и ткали в благодарность за одолженное младшие соседки.

О том, что Лось заглядывает к Румбе, знали все. Это доказывала сама его зазноба, слегка придурковатая, с широким, как решето, красным лицом, нескладная, как бревно. Проходя тяжелым, слоновым шагом мимо усадьбы Петрика и увидя во дворе Лосиху, она каждый раз останавливалась и глухим, сиплым басом начинала свой почти ежедневный разговор.

— Эй, ты, сухоребрая! — кричала Румба через забор. — Скоро ли из тебя дух выйдет? Я твоего Петрика на руках носить буду, а ты что? От смерти не откупишься, Хоть и масло жрешь…

Если во дворе в это время был сам Лось, он выскакивал на улицу с вилами или дубиной и гнался за Румбой. А вечером, украдкой, прижимаясь к заборам, шел к ней. Румба хвалилась женщинам, что, как только Лосиха умрет, она переберется жить к Петрику. Об этом будто бы сказал ей он сам.

Лося за его ухажерство особенно не попрекали. Такие грехи водились не только за ним. Все-таки Петрик был хороший хозяин, не сидел сложа руки и знал, кажется, что-то такое, чего не знали и не умели наши отцы. То, что он имел, приобрел своей смекалкой, если не считать, что соседки помогали в домашнем хозяйстве его прямой как аршин жене.

Проходили годы…

Большой огород Лося, конечно, поджали, сузив его до обыкновенного участка, какой отводили всем. Зная об этом заранее, Петрик уничтожил все березы, росшие на меже его огорода, распилив их на дрова. Дрова теперь уже не помещались под навесом, аккуратный, огромный, как стог, штабель высился прямо посреди двора.

На бывшую усадьбу Лося вместе с другими новоселами перетащила свою хатку Румба. Она постарела, поседела за последние годы, проходя мимо двора Лося, молчала, не глядя даже в ту сторону. Но надежда сделаться женой Петрика хоть под старость, должно быть, не покидала ее, потому что никакого другого резона перебираться на новое место не было.

У Лося остался сад. Некоторые яблони и груши засохли, но еще много стояло здоровых, молодых, и по-прежнему зеленый уголок этот радовал, ласкал глаз своим тихим уютом и покоем. Тополя на улице разрослись и издалека видны были каждому, кто подходил или подъезжал к местечку. Деревья как бы стали частью улицы, ее необходимой принадлежностью.