Топот балерин

Будь то похороны. Там, с точностью до наоборот: искренно трясутся в плаче, бьются в истерике. Особенно если хоронят какую-нибудь знаменитость, и присутствует много зрителей.

Каждый чувствует себя участником спектакля и понимает, что свою роль нужно сыграть торжественно и блестяще.

Остальные смотрят, оценивают. Ждут своей очереди, чтобы блеснуть актёрским талантом. Подёргать, потрясти мускулами лица. Покривиться. Выдавить, исходя из темперамента: кто скупую капельку солёной влаги, кто обильный фонтан слёз. Или, напротив, стоять с мёртво-каменным выражением.

Вообще-то, настоящие чувства не могут быть прилюдными и демонстративными — как вера в Бога, например. И хочется скорее спрятать покойника в землю — тогда всем будет легче. Так кажется.

На поминках люди постепенно выходят из гипноза. К ним возвращаются слух и зрение. Они встряхиваются, недоумённо оглядываются. Что это было? Расслабленно улыбаются, как только что вышедшие из магнетического сна. Выпив, даже хохочут и рассказывают за столом анекдоты. Огромное актёрское напряжение требует сброса. Им можно простить. Настоящее горе придёт назавтра и надолго.

Но это я отвлеклась…

Так вот, на похоронах Талька зарыдает, кинется на тело и будет умолять её зарыть вместе с Юркой. А если не зароют, она тут же и выпьет из пузырька яду.

Всё это она говорила очень серьёзно, глядя куда-то вдаль, крепко, судорожно тиская мои руки. А хватка у балерин, несмотря на субтильность их стебельковых ручек — железная, как у штангистов. Месяц синяки отходили.

Не понимаю, откуда у хохотушки Тальки, девушки компанейской, с прехорошенькой, крошечной пустенькой головкой, появлялись такие мысли?

* * *

Как это было давно!

А сейчас на дворе зима 2018 года. Талия вместе со мной смотрит показ мод по телевизору. Обращается к ходячим истуканчикам, по-солдатски марширующим, плоским, широким и худым моделям:

— Что ж вы вечно сердитые, недовольные такие? Губочки надули, бровки насупили, смотрите исподлобья? Чего вам ещё не хватает-то в жизни?

Сколько помню, у Талии на личике всегда розовел полуоткрытый ротик: с готовностью к улыбкам, колокольчиковому смеху и поцелуям. Влажно посверкивал лунными голубоватыми, мило выступающими, как у ребёнка, зубками. Всегда удивлённо распахивались навстречу, в ожидании неминуемого чуда, сияющие глаза. Большой ребёнок.

А ещё у неё была счастливая особенность: она могла есть сколько угодно — и не толстеть. То есть абсолютно. Да чего там, жрала как пылесос. Поглощала в неимоверных количествах торты, пирожные, булки, макароны, картошку фри — и оставалась худышкой с трогательно торчащими ключицами и гурченковской сорокасантиметровой талией. Выделявшиеся калории давали энергию, ещё раз энергию и ничего, кроме энергии.

«На уборную работает», — с ненавистью шипели товарки.

Хроническое недоедание. Элементарный блокадный, безысходный голод — навечно надели на их личики неудовлетворённую, напряжённую, брюзгливую маску. Они бойкотировали Тальку. Щипали до кровоподтёков. Проходя мимо, толкали будто невзначай. И попробуй пожалуйся — ябеда! предательница!

Если среди обычных детей-зверёнышей развит стадный инстинкт, гнобление изгоев — то что говорить про балетных. Там самолюбие и соперничество гипертрофировано до чудовищных размеров. Иначе успеха не видать.

Априори не может быть дружбы среди балетных. Если только дружба против белой вороны.

Говорила же Талька про стойкого оловянного солдатика. Слабая девчонка — сломается. Сильная — сожмёт зубы — и к станку, к станку! И всю страстно сжатую, как пружину, боль и обиду станцует на сцене. Нет, не так: затанцует на сцене.

* * *

Однажды Талия, в лёгоньком сарафане-«солнышке», порхала по тротуару, ножки не касались земли. Все оглядывались и улыбались, даже женщины.

Она пробегала мимо старинного, узорчатого деревянного дома в центре города. На нём висела табличка: «Музейная ценность. Охраняется государством».

Окна в доме были прозрачными, помытыми к майским праздникам. Талия любовалась собой в каждом окошке. Не удержалась — и перед одним остановилась. Стала прихорашиваться, кокетничать и причепуриваться перед стеклом-зеркалом, как Оксана из «Ночи перед Рождеством».

Вертелась обезьянкой, приседала, раскланивалась, делала книксены. Кружилась в арабеске (первом), чтобы марлевая юбка «солнышко» вздувалась парашютом и прохладно опадала вокруг ножек.

В окне возник дядька. Ему, наверно, до чёртиков надоели заглядывающие в низкое окно прохожие. Он приблизился и показал Тальке крупный, увесистый волосатый кулак.

До того дядька брился в глубине комнаты. Половина морды у него была в пышной мыльной бороде, и в левой руке он держал помазок.

Талька показала Карабасу-Барабасу розовый язычок, расхохоталась. Крутанулась ещё разок, выполнила антраша — и унеслась прочь, как мимолётное видение, как гений чистой красоты. И весь день у неё было замечательное настроение.

Потом как-то собрались в загородном доме отдыха: после премьеры городская администрация устроила для балетных фуршет.