Торговец тюльпанами

Дорогу за городскими воротами еще некоторое время освещали разложенные вдоль стен Харлема костры, но по мере того, как повозки удалялись от города, свет слабел, и вскоре наших путешественников поглотила безлунная ночь. В темноте вспыхивала лишь трубка Яспера.

— Дай Бог, чтоб хоть она-то не погасла! — вздохнул Виллем ван Деруик.

Эпилог

8 января 1638 года

— Стой, приехали! — высокомерно бросил пассажир.

Карета остановилась. Совсем юный возница соскочил с козел, распахнул дверцу, опустил подножку красного дерева, и на нее тут же встала раздутая до того, что едва не лопалась, туфля, за ней вторая, последним — наконечник костыля. Подняв взгляд повыше, можно было увидеть безобразно распухшие ноги.

— Как бы тут шею не свернуть… Да помоги же мне спуститься!

Кучер снял шапку, наклонил голову со светлыми, будто свежая стружка, кудрями, и Паулюс ван Берестейн, стараясь сохранить равновесие, оперся на нее, как на шишку у перил, навалился всей тяжестью.

— Ай! — вскрикнул он, ступив на землю, и лицо его перекосилось от боли.

— Вам нехорошо, мессир?

— Не беспокойся, на чай получишь! — цинично ответил регент.

Некоторое время он рылся в карманах шубы, наконец отыскал ключ, вставил его в замок, повернул, толкнул калитку, и та отчаянно взвизгнула. С петель посыпались хлопья ржавчины. Потревоженный паук пустился наутек, но ректор настиг его, раздавил и, обтирая палец, заметил:

— Чудесное имение! А больше всего мне нравится, что здесь никто не бывает.

За оградой снег был белее, чем на окрестных крышах, и лежал более толстым слоем. Он укрыл весь парк, припорошил ограду, окутал деревья. Нетронутый — ни единого следа, ни одного отпечатка птичьей лапки или оттиска упавшего листка. В самом лучшем месте людной харлемской улицы — невозделанный, нетронутый участок земли, брешь в цивилизации.

«Буду выращивать здесь тюльпаны», — решил ректор.

Он прошел несколько шагов до скамьи, отряхнул с нее снег, сел, вытянув больную ногу, и поднял взгляд на пустой дом, мертвым зубом торчавший над промерзшей землей. Дом был таким, каким он его помнил — каким запомнил при первой встрече, почти три года назад. Потрудилось время, потрудились звери, довершила их труды непогода — и вот уже никаких следов ремонта, сделанного Виллемом. Водосточные желоба прохудились, балкон снова зашатался, окна ослепли, над крышей печально завывал ветер… Паулюс, улыбаясь, разглядывал огромную груду веток, покинутую аистами.

В условленный час к ректору подошел молодой человек, и Паулюс усадил его рядом с собой на скамью. Незнакомец был вряд ли старше кучера, но лицо его с резкими чертами и едва пробивающейся темной бородкой посмуглело от явно нездешнего солнца.

— Как поживает ваша нога, мессир? — вежливо осведомился он.

— Как коряга, которую точат черви! Я — беспомощный подагрик, калека, шагу не могу ступить без костыля!

Заметив, как погрустнел собеседник, ректор приободрился:

— Да ладно, это все возрастные недуги и немощь от лени… Как говорится, молодой может умереть, а старик — обязан… Расскажи-ка лучше про свои приключения. Ты верно мне служил?

— Я все сделал так, как вы приказали, господин Берестейн.

— Значит, ты побывал в Пернамбуко?

— Да. Отплыл, в соответствии с договором, на том же корабле, что дети Деруика.

Паулюс даже пукнул от облегчения и, выпуская газы, приподнял ягодицу. Снова усевшись поплотнее, он снял с пояса кошель и высыпал в руки юноше все, что там было, даже не глянув, сколько дает. Глаза у него повлажнели — может, от признательности, а может, от холода, поди пойми.

— Господь вас благослови, мессир! — поблагодарил юноша, подобрав несколько монеток, упавших в снег.

— А теперь рассказывай!

— Плавание прошло как нельзя лучше: ветер все время был попутный, ровный и мягкий, море ласково покачивало корабль, словно баюкало… И общество собралось приятное: сплошь купцы, все больше голландские и французские, да еще несколько итальянцев. Правда, они так стерегли свои тюки, что даже спали на них, но от вина и карт не отказывались…

— А с Деруиками ты подружился?

— Увы, они всегда держались в сторонке, не приближались ни к пассажирам, ни к команде, можно подумать — не люди, а призраки. Мне понадобилось целых три недели, чтобы завоевать их доверие и попасть в каюту, где они ютились все вместе: ели из одной миски, спали вповалку, и между ними была такая близость, что капитан заподозрил incestum.[59]

Устыдившись этого непристойного даже и на латыни слова, рассказчик перекрестился, и Берестейн последовал его примеру, но когда юноша, решив, видимо, еще и глотку промыть, зачерпнул пригоршню снега и положил в рот, заторопил его:

— А дальше-то что было?