Торговка

Она послушно подчинилась и потом сказала, что ей нужно доехать до любой станции метро, а до центра она доберется сама. Обычно проституток я определяла с первого взгляда, но эта была еще совсем ребенок, лет четырнадцати, с хорошей деревенской мордахой и румянцем на все тугие щеки, вежливо-молчаливая. Когда я спросила, по какой нужде она чешет в Москву, она ответила серьезно:

— За учебниками.

— Если умеешь, помолчи, — попросила я. — Не бубни под руку… Дорога видишь какая!

Она кивнула и сидела молча, жуя резинку.

От нее пахло дровяным дымком, талым снегом и молоком, и я подумала, что, наверное, ей приходится ходить за коровой.

Москва начала просматриваться в темени мерцающим световым куполом, зависшим над еще невидимым вавилонским скопищем строений. Девчонка засуетилась. Открыла большую сумку, вынула косметичку — дешевенькую, из розовой пластмассы — и приступила к боевой раскраске. Я почти оторопело следила за тем, как симпатичное детское личико преображается под ее неожиданно умелыми движениями. Пухловатый ротик стал сочным и мокро-красным от помады, щеки и лоб она запудрила до мучнистой белизны, приклеила ресницы, прошлась тенями под скулами и на висках, прыснула на волосы каким-то душно-сладким спреем и вдруг подмигнула сама себе нагловато и заученно.

— За учебниками, значит? — вздохнула я, не сдержавшись. — И чему ж в них там учат, в твоих учебниках?

— Чего лыбишься-то, тетя? — оскалилась она, как зверек. — Ты вон вся в фирму упакована, на иномарке гоняешь… Да еще с собакой такой! А я тоже человек! Чем морали читать, лучше телефончики дай… Есть же у тебя знакомые неустроенные мужчины? Озабоченные, понимаешь? Которые уличных снимать боятся… Я чистая, анализы сдаю! И все умею. А я тебе — процент!

Я остановилась.

— Вытряхивайся.

— Ты че? До Москвы вон еще скоко!

— Ну?

— А, — ухмыльнулась она. — Ты из таких, которые права качают? Лекции читают? Или боишься, что не заплачу? Ну ладно-ладно, держи заначенные! Я не без понятия…

Она вынула из сумки полсотни.

— Гриша, нас не поняли, — сказала я. Пес рыкнул.

— Во чумовая! — изумленно воскликнула девица. Но без особой обиды.

Она выкинула на обочину сумку и выпрыгнула сама. И тут же распахнула шубку, выставила ножку под свет фар. За нами машины уже шли сплошным потоком, но медленно: на въезде в город, наверное, как всегда, шла проверка постороннего транспорта и подозрительных персон. Ее сразу посадили в какую-то «десятку» с наворотами. Я не трогалась. Закурила, морщась, будто хины хлебнула.

Ну вот я вышибла эту девчонку… А чего добилась? Может, ее уже трахают прямо на ходу в этой «десятке»? Она же все умеет…

Мне всегда было жалко этих уличных тружениц, особенно в непогоду. Когда я гнала домой «гансика» по Садовому поздним вечером или за полночь, они стояли терпеливо, как столбики, или расхаживали, словно часовые на посту, и казались мне голодными и немытыми, какими-то потерянными, как домашние собаки, которые, поскуливая, мечутся по улицам в поисках забывшего о них хозяина. Я пыталась оправдать их тем, что каждой из них надо есть и одевать себя, и еще тем, что они, наверное, ничего больше делать не умеют. То, что могут и не хотеть, мне как-то не приходило в голову. В конце концов, каждый выбирает свою судьбу и строит себя сам. Тут никто не поможет. За исключением малозначительных деталей, лично я от всех них отличаюсь весьма немногим. А могло случиться так, что мне бы пришлось вливаться в их дружные ряды? Я задумалась всерьез в тот вечер в машине и решила, что такого не произошло бы никогда. Конечно, была история с Терлецким, и Илья заплатил мне. Но я же не предлагала ему себя сама!

Похоже, что меня держит и держало на плаву мое дело. Если бы не было лавки, нашла бы что-нибудь еще. На худой конец, лестницы в подъездах мыть или в больнице горшки выносить — тоже работа.

А что сделала Катька Рагозина? Если отбросить всю сопливую шелуху? Высокомерно издевалась над тем, что я торгую селедкой, а сама спокойненько продала себя. Ну не спокойненько, допустим, — с муками и отчаянием. И брала за свое отчаяние деньги.

Тогда откуда это постоянное ощущение моей собственной вины в том, что она сама себе устроила? Хрустнула Катерина, поломалась всерьез и, кажется, навсегда. Живет теперь как спит.

Кстати, спит она и впрямь почти беспрерывно, я замечала. Иногда даже стоя за весами. Глаза, как у птицы, закрываются пленкой, только прозрачно-тусклой. А по ночам плачет. Почти беззвучно. Чтобы мне не мешать…

Толкнешь — идет, приготовишь — ест. А тут как-то смотрю, старую батину бритву в столе нашла, опасную, с открытым лезвием. И легонько по запястью водит. Как бы примеряется. Я отобрала, конечно. Не сотворила бы что-нибудь с собой спящая царевна…

А чем будить ее будем, Корноухова? Я прикинула варианты. И засмеялась. Лишь бы они ни о чем не догадались!