Тоска по Лондону

Ладно, говорит, девочка, послушай один из моих ненаписаных рассказов. Пес мой был неженка и спать любил не на подстилке, а в постели, хотя ежедневная шутка у нас в доме была, что его подстилке позавидовал бы сам Первый. Лез и ко мне, но чаще устраивался у дочери. Разоспавшись, и на подушку забирался. Так и спали рядом, голова к голове. В тот раз он проштрафился, на прогулке извалялся в чем-то или, извините за подробность, чего-то поел, обычные собачьи отправления, словом, весь день я был на него сердит. Как у людей: один забывает быстро, другой никогда. Собака винится недолго, полчаса-час — и уже прыгает целоваться, как ни в чем ни бывало. По-прежнему в тот вечер он стал устраиваться на ночлег в ногах у дочери. Мы ужинали на кухне, я зашел в детскую за книгой, он уже на ее постели и глядит в сторону: авось пронесет. Вон, грязнуля, сказал я. Он неохотно вылез и поплелся к двери, молодой тогда еще пес, и мышцы у него были, как пружины. Уж так повелось, что полицейские функции возлагались на меня. Через четверть часа захожу в комнату — он снова там. А ну марш отсюда, заорал я, чтобы духу твоего здесь не было! На этот раз он убрался трусцой. Еще через полчаса (детей моих не просто было загнать спать — я пошел в детскую с умыслом, проверить, где мой послушный пес. Боксеры такие собаки, морды страшные, а глаза коровьи. Конечно, он снова лежал на одеяле, чересчур было соблазнительно, и встретил меня умоляющим взглядом. Я на сей раз даже не разговаривал, молча шлепнул его по морде, он так же молча слез и ушел в коридор. А я к себе в кабинет. Спустя несколько минут входит жена: поговори с Жермоном, что-то с ним не то. Выхожу на кухню. Он сидит на подстилке с напряженно выпрямленными лапами, глядит перед собой, и из глаз катятся слезы. Когда я сел рядом, прижался и шепнул «Извини!», он даже не шелохнулся…

Этакая дрянь. Я встала и поцеловала его в лоб. За дверью рыдала маман: наподслушивала на свою голову.

После этого скажи, Эвка, что он не дрянь.

Помнишь, когда мы с тобой еще просто дружили и ждали своих принцев, поехали как-то с компанией заезжих знаменитостей в Яремче кататься на лыжах, твой папа сделал им пансионат на неделю, и они согласились поучить нас скоростному спуску на лыжах и всяким другим скоростным спускам. Помнишь этих пижонов в их шикарных спортивных костюмах и с лыжами «Олимпик», на которых они едва стояли, но держались, словно чемпионы, красиво курили, вальяжно разговаривали, свободно смеялись и лапали нас своими бездушными лапами так, что, по-моему, тогда и вызвали отвращение к мужскому полу. Перед нами были лучшие его представители, что же о других говорить?

Наверно, ошиблись мы тогда, подружка. Не там искали.

Самое интересное в нем глаза. Банально, правда? Даже не глаза, а выражение. Моментально реагируют на реплику, на интонацию, на взгляд. Ему хорошо рассказывать, по глазам видно, как он твой рассказ поглощает. Обычное выражение глаз — простодушное. Без очков — вообще «не тронь меня». И вдруг сощурятся, блеснут или стрельнут, как по мне стрельнули при упоминании о собаке…

Ну и что?

Старенький он, Эвка, такая жалость.

Вечером идем на прием. Там обстановка будет подлая. И там мы будем на равной ноге.

Говорю честно, подружка: возвыситься не могу и не желаю. Но могу унизить. И с ним то же будет, уж поверь.

А, может, завтра напишу, что разочаровалась и в этой игре и что отныне ничто больше не вторгнется в нашу святую дружбу.

ГЛАВА 34. РУКОПАШНАЯ

У меня был пес, я его любил. Вернулся, а мне сообщают, что он умер. Я плачу. Почему, я же знал, знаю, он умер, сам его хоронил, почему плачу. Рвался вернуться, вернулся, приняли, но держат в сторонке. Множество людей, никогда их не видел, но знаю, что родственники, входят, выходят, улыбаются и молчат. Виноват. Уличен. Проведали родственники о прыжке в логово Жучилы. Или об игре в салки с Косым Глазом.

Ладно, нет сил разбираться. Нет сил даже на повышение голоса, положенное в конце фразы. Да и Нет звучат теперь, как среднее между тем и другим. Виноват и виноват. Я уже привык всем быть должным и всем виноватым.

Незачем было принимать меня обратно, милейшие. Совершенно это было ни к чему.

Тягостны эти люди, входящие и выходящие и не говорящие ни слова. А я должен оставаться, хотя и не привязан, никто меня не удерживает. Не стесняйтесь, привяжите, как собаку, запретите уходить, да что угодно, но пылко, не тепленько!

Впрочем, неважно. Пылко ли, холодно — дело сделано. Сделано необратимо. Что бы ни было дальше, погасить этого уже нельзя.

Чего — этого? А-а-а, вот в чем дело! Ты разболтал всему свету чужие секреты. Теперь готовься, убьют, как собаку.