Тоска по Лондону

Как благородны собаки. Как мерзки люди. Коварны, как кошки. Хороши у них поговорки. Собаку, Лучшего Друга человека, убить спокон веку им не составляло хлопот. А равно и человека, живого и теплого, послушного строителя чего угодно. Человека, носителя божественной души, но — другого человека. А я с детства и до сих пор не могу отделаться от страшноватого недоумения: что делает меня — мною? другого — другим? почему я — не другой? другой — не я? Где грань? Кожа? Как я оказался в этой? Незаметный поворот (и в этой коже мог быть другой. Как же относиться к другому, ко всем другим, они лишь по чистой случайности не я?

Описание примитивно. Чувство было режуще-остро. Если бы оно сваливалось чаще и стало навязчиво, мало шансов, что я сохранил бы разум. Безумные — это те, чей разум дошел до грани познания и свалился за нее. Они говорят на языке понятий, которых мы не знаем.

Повинуясь инстинкту, я научился гнать это чувство с порога, едва заслышав приближение, иной раз средь шумной игры. Научился гнать — оно и затупилось, стало посещать все реже, реже… Теперь и описать толком не умею. А был, возможно, в шаге от рождения нового постулата морали, на пороге бессмертия…

Ощущение безграничной близости с другими бывает у детей, пока они еще не полностью отделили себя от мира и — в очередной стадии — не противопоставили себя ему. Это ощущение пропадает у взрослых. Они убивают все лучшее в себе целенаправленно и методично. В себе и в других.

Или просто убивают. Подкрадываются с обдуманным намерением и насмерть. Короткий стон, гаснет сознание, и все же успеваешь понять: это конец, дальше ничего не будет…

И пусть. Даже если не только мне, но и другим придется уплатить страшную цену. Только так можно пытаться что-то поправить в той страшной жизни, какой живем. Всевышний делает свое дело на небе, весьма утешительно. Мы здесь, на земле, обязаны делать свое. На войне как на войне. Иначе не будет самой жизни.

Есть в тебе что-то крысиное…

Нет! нет!

Есть, есть. «То, что человек представляет из себя в глубочайшей своей сущности, осуществляется прежде всего и исключительно через поступки.» Жорж Гегель. Тоже нашелся психолог. Надеюсь, наихудший среди философов, иначе всю братию оптом придется исключить из школы и никогда ни под каким видом не принимать этих болванов обратно. Я хуже своих поступков. Они дают мой идеализированный портрет. Поглядел бы ты на меня, Эвент, если бы я поступал не по канонам добронравия, а по велению первого импульса. Далеко увело бы меня по той дорожке.

Убивать, правда, не хотелось. Не из понимания ли, что жизнь страшнее? Зачем убивать, пусть живет, пусть мучается.

Выпав из жизни и злобы, одолел крысиное в себе и надеялся — не вернется.

Вернулось, подлое. Кусает сердце, темнит душу. Праведный гнев против Первого теперь, когда загнали в угол, обернулся крысиной злобностью.

Но это не я! Не вижу, не слышу, не могу повернуться! Это не я!

Я. Старый сатир. Не ангел. Не претендовал. Но праведность понимаю. Знаю подлинную стоимость. Низка лишь та, что из страха — самая распространенная. Низка и уныла. А высока даже вынужденная. Высока и радостна. Олицетворение чистой совести. Словно флаг на мачте в пороховом дыму.

Что я слышу, друг мой, что я слышу…

Да, да, старина, помню наши с тобой беседы, и как ты, сам будучи праведником, убеждал меня в корыстности людских поступков, а я не желал прозревать и уверял тебя в обратном. Ты вынужден был уступать, чтобы не ронять социального лица. Смейся, у тебя есть основания. Только не гляди на меня так. Доброта этого взгляда добивает. Не уходи, куда же ты?.. — Скрип двери и…

Все. Никому до меня нет дела. Выпал в крысиный мир, и теперь никто не удостоит… Только крыса-сторож, расселась вот в кресле основательно, очаровательно, надолго, навсегда и изучает меня выпуклыми светлыми глазами. Никогда не знал, что глаза у крыс такие светлые. Такие красивые. Такие холодные…

Что происходит, где я? Кисейные шторы? Или просто кисея с кистями, с глазетом? Тогда и крыса объяснима.

Пропустите жену. Да пропустите же вы, толпящиеся у трона ради зрелища чужого горя. Да-да, вижу, вы плачете, но — о себе, о том, что и вас не минует чаша сия. Да, не минует. Впустите же!

Ну вот, пришла… и садишься около… Значит, конец. Как хорошо! Спасибо, какая-то добрая душа уже напоила меня. А что язык не шевелится — к чему слова? Чувствуешь, как дрожит душа? Это от счастья. Пересекла все же океан недоверия, чтобы прикрыть мне глаза ладошкой. Не уходи, дождись, пока душа моя отлетит в сухой туман буковых львовских аллей или в росистые луга за Рекой, тогда уж ничто не сможет разлучить нас.

Ты простила мне? Что, жизнь? Ее прожить — не поле перейти. Хотя бы и минированное. Даже это сравнение по отношению к жизни безобидно. И я прощаю.

Прогони крысу. Да, я знаю, ты боишься крыс…

Куда же ты???

* * *

Господи, спасибо, что дал дожить до сего дня.

Но — по порядку, коль скоро в руках перо и бумага, и прелестной девочкой обещано приобщить эти фрагменты к делу.

Дело в разгаре.