Тоска по Лондону

Печень расположена справа, бить неудобно, но он ударил левой, и так удачно, в самое яблочко. Словно кол вопнули мне в глотку до самого низа живота. Обеими руками, как груду тряпья, швырнул он меня в коляску мотоцикла. Ветер освежил и помог не потерять сознания. На тряском булыжнике я прикусил язык и на какой-то миг забыл о печени. Потом начались позывы на рвоту. Сердце плясало, не придерживаясь ритма. Горло сдавил кашель, за него выдан был подзатыльник, но его я ощутил, как прикосновение, он был на порядок ниже уровня боли. Дорога прошла в безразличной борьбе с обмороком. Тем же путем, каким погрузил, хранитель моего тела выгружает меня из коляски и за шиворот, держа почти на весу — а весу-то во мне! со мной такой фокус может проделать всякий и будет при этом таким выглядеть Гераклом! (затаскивает в дежурную комнату милиции. Бросает на стул у стены. Живот и грудь наполнены каменной болью, останавливающей дыхание. Вытираю холодный пот, равнодушно гляжу на фиолетовые ногти. Со стены лукаво щурится Великий Шакал: «Доигрался, охальник? ужо погоди, оппортунист, мы тебя еще не так…» Меня стошнило зелено-желтым. Тела моего хранитель подскочил, ударил в висок, я брык со стула, он занес ногу… Не надо, сказал из-за стойки лейтенант, чего с ним? Та я звидки знаю, таищ лентенант, я ж его, сволочь пархатую, пальцем не тронул. И не трогай, пусть лежит. Пусть лежит, припадошный, соглашается хранитель моего тела.

Выронив ядовитый сгусток, чувствую облегчение. Боль ушла вниз. Лежу на полу в позе зародыша, обеими руками прижимаю впалый живот и тупо соображаю, откуда свалилась на меня эта новая беда.

А Ты мне повеления отдаешь…

Пришла уборщица, подтирает пол, возит шваброй по моему лицу и внятно проклинает алкашей, шоб они все поздыхали, хосподи!

И как Ты отреагируешь на просьбу доброй самаритянки?

Хранитель моего тела громко радуется: так його, бабцю, пьянь смердючу! Лейтенант говорит по телефону, но из-за жунденья уборщицы и веселья телохранителя вынужден поднять голос, и до меня доносится: нет, товарищ майор, из города не исчезал, видно, шлялся где-то, старшина его нашел недалеко от дома, так точно, товарищ капитан, рутинная проверка, не хотелось откладывать, слушаюсь…

Рутинная проверка… Как бы это поделикатнее разъяснить моей печени, чтоб не возмущалась: дескать, забудь, милая, ничего не было, рутинная проверка, вроде дуоденального зондирования… Лейтенант, держа мою бумажку между указательным и средним пальцами, приближается к барьеру, я с усилием сажусь на полу, дверь распахивается, еще один телохранитель вводит другое тело со скрученной за спиной рукой, следом вваливается ватага, гвалт, битые хари, хулиган, женский визг… Я рад: отдай мне лейтенант документ, что бы я делал? Встать не могу, куда там.

Пока за барьером творится визгливое разбирательство, гляжу в упор на Шакала. Ты, скотина, далеко же ты достаешь из своего мавзолея, какую кашу кровавую заварил на шарике. По зрелом размышлении, тебе отдаю пальму первенства, как инициатору самого массового в человеческой истории избиения. И главному разносчику самой страшной в жизни заразы — вируса зависти, выведенного в наизлобнейшей и притом научной форме твоим предтечей Марлой. На всех континентах, во всех странах орудуют ваши миссионеры. Вторая Мировая — следствие твоих начинаний. Поскольку человечество не учится, неизбежна новая волна этой заразы. И еще. И еще. Вот какой ты у нас. И при том в святых ходишь. Мне ли отвоевывать тобой отобранное солнце…

Разбирательство близится к концу. Того, со скрученной рукой, увели, вопящего, во внутреннее помещение, так и не раскрутив руку. Кого-то упиравшегося выставили пинком. Для составления протокола осталась хнычущая дамочка. На Шакала, разумеется, никто не обращает внимания, на меня тоже, продолжаем перебранку без помех.

Кстати, интересный момент. С кем только не беседую, пусть даже позиции непримиримы, какой-то диалог получается с каждым. Только не с ним. Он шипит угрозы, я выплевываю ругательства. Еще, правда, есть его верный ученик, с тем и не завожусь.

Ты еще и не в таких руках побываешь, обещает Великий Шакал, с тобой будем разговаривать языком классового врага…

Враг? Это помогает. Стискиваю зубы и налаживаю дыхание.

Протокол составлен, дамочка уходит. Вручат мне мою бумажку и выставят вон — до следующей рутинной проверки. Неужто так и уйду, придерживая раненый живот, утрусь, как нормальный раб, покорно признающий за родной властью право в любой момент засунуть его в каталажку, дать по печени, повозить шваброй по морде?

О вечера, распятые на сводах небосклона, начинаю, уставясь на лейтенанта, над алым зеркалом дымящихся болот. Из язв страстная кровь среди стоячих вод сочится каплями во тьму земного лона. О, вечера, распятые над зеркалом болот…

Лейтенант вскидывает взор, от которого положено стынуть. Но я уже с Верхарном, а если человек не один, от него можно отрывать куски плоскогубцами и бить его железной палкой.