Тоска по Лондону

Ага, потребовались изгои вчерашнего призыва, с вывихнутым мышлением и своими понятиями о том, что такое хорошо и что такое плохо…

Док, у меня положение, известность — Сумасшедший Писатель, Американец! Променять это на ординарную нормальность? Нет, отсюда я только в вице-короли.

Шутишь, это хорошо, говорит он, а я вот серьезно, времени уже изрядно прошло, а поступок твой, хотя и из ряда вон, был без широкой огласки, камерный, у тебя нет всесоюзной скандальной известности. Репортаж или очерк, желательно безэмоциональный, — и берусь вернуть тебя в лоно. А там ты уже дома, не мне тебя учить.

Я представил это происшедшим, и меня затрясло: опять сначала?

Кстати, проплывает мимо последняя возможность рассказать о моем криминале — из ряда вон, но камерном. Если ты, Эвент, помнишь, засадили меня за сюжет, на который я накатал заявку. Вот он, сюжет: повесть, посвященная последнему периоду жизни гениального вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Как известно, 6 марта 1923 года заболевание великого вождя вступило в завершающую стадию. В этот день вождь лишился своего разящего оружия — языка. Но разума не утратил. К лету несколько оправясь от удара, требовал, чтобы ему читали газеты, был настойчив, не позволял пропускать огорчительные моменты и неистово переживал и свое бессилие, и неуклонную тенденцию всероссийской телеги увязнуть в грязи и подлости далеко-далеко от золотистого асфальта книжных путей, каковые вполне наметились при его активном участии (заметь, Эвент, оскорбительную неясность выражений), а теперь стали уже явью, буднями. Сидя в кресле, укрытый пледом, бессмысленно глядя на необширный, без горизонтов, пейзаж, он страстно думает о том, как самонадеян, как безрассуден, безответствен был он — не перед народом, не перед страной, черт с ними со всеми, с этим народом, который он презирал, и со страной, которой не любил, — а перед семьей своей, перед Надюшей, которая так ему предана, а он ее… э-э, что говорить… перед сестрами, перед братом Митей, перед немногими друзьями… Что с ними сделают теперь, после его смерти? Ведь нет уже морали, милосердия к поверженному, нет сострадания, отменено его же повелением, именем рррреволюции, товарищи! царскую семью, цесаревича, тринадцатилетнего-на-этом-свете-не-жильца, девчонок, фрейлин, собачек, поваров — всех!.. Айяяй, как можно было, ведь теперь и Надюшу, и Маню, и Аню, и горстку друзей именем ррреволю… И уповать не на кого.

М-да… Большой оптимист Док. Поступок, конечно, камерный, но очень по-зрелому склепан и в самую душу нацелен. И он полагает, что такое прощают? Хотя бы даже при либеральных зигзагах?

Нет пути мне назад. K счастью, нет.

… Сам не знаешь, каким ты вернулся оттуда, жундит Док, весь предыдущий опыт жизни даже упоминания не стоит в сравнении с тем, чему ты научился там. Ты среди нас, как взрослый среди детей. Одна твоя улыбка… Что ты лыбешься, ты себя спас этой улыбкой, понимаешь или нет? Да если бы в деловых ситуациях люди здесь умели так улыбаться… — Научатся. — Когда? Знаешь, насколько все стало бы иначе? — Ничего не стало бы иначе, Док, можно душить с улыбочкой, насильственно кормить с улыбочкой, укольчики разной вашей дряни… — Нет, протестует Док, тогда не борьба за человека, а борьба с человеком, и рассыпается смысл раститскизма, где человек человеку…

— Рыба, — закончил я. — Хватит, Док.

— Ты что же, и попробовать не хочешь?

— Ни в коем случае. Покоен сейчас, как никогда, баста!

— А как же друг в беде? — тихо, вдогонку, убивает меня Док.

* * *

Вечер. Редкая для этих мест прозрачность далей. Никаких, правда, далей в поле зрения в данный момент не наблюдается. Сижу в саду навеки заколоченного монастыря сакраменток, у молчаливого водоема, его темнозеленая эмаль отражает черную зелень деревьев, все еще светлое небо и увенчанную крестом призматическую колокольню. День был сух, и небо лучезарно. В нем шныряют ласточки и стрижи — не без гастрономического интереса, наверно.

Наслаждение от любования так велико, что граничит с болью. Одно из мест, которые я поминал там, кляня себя: зачем так редко бывал, мало сиживал, вот где думалось, ничто не отвлекало — ни трансмиссия автомобиля, ни реконструкция дома, ни доплата подоходного налога, ведь не было у меня тогда ни автомобиля, ни недвижимости, ни дохода… Но вот снова ничего этого у меня нет. Совсем ничего. И — не думается.

Сижу, любуюсь.

Неужто и здесь устроят тюрьму? Ну, здесь лишь в штабеля складывать.

Над куполом, выстланным черепицей, словно рыбьей чешуей, резвятся птицы. Слежу за их стригучим полетом и чувствую, что мне ровно ничего не надо, у меня есть все — сад, город, мир — и ни к чему волнения и переполненная обязанностями жизнь полезного гражданина.

Вернулся поумневшим… Ну, насколько доступно хомо сапиенс, с такой поправкой приемлемо. Какой умный готов платить столь дорого за столь убогую свободу? Я оплатил каждую запятую или даже отсутствие там, где не желаю ее ставить. Оплатил не только годовой отсидкой. Я вычеркнул себя из жизни.