Тоска по Лондону

Это стало навязчивой идеей. Исповедь сделалась неизбежна. Исповедался Балалайке. Почему не ЛД? Потерпи, Эвент, узнаешь. Балалайка выслушал зевая и сказал: имеется известный процент отклонений среди подростков, статистическая вероятность, с этим бороться бесполезно, ранний эротизм, свинья всегда лужу найдет. Я вскипел: почему болезненный эротизм, когда у нас, и детская проституция, когда у них? Да, свинья найдет лужу, но кто-то же сделал девочку свиньей, кто-то растлил и толкнул на улицу, и этого все больше. Балалайка опять зевнул, он был после тяжкого похмелья, и сонно забормотал, что у них там детей специально развращают, даже покупают, в то время как у нас… Я посоветовал ему заткнуться, мне уже рассказали, как это у нас. Балалайка, пожав плечами, довершил мое образование рассказом о довольно уже старой традиции, о сосках, непорочных девах из лучших семей, искусных минетчицах. Такса общедоступна, обслуживают за вечер до двадцати клиентов, набирают на модные тряпки. И остаются паиньками. Если мамы с папами допытываются, откуда деньги, отвечают, что подрабатывают уроками с отстающими. Для этого приходится хорошо учиться. И все довольны.

Исповедь Балалайке была шагом отчаяния. Зеркало души моей треснуло еще до этого. Теперь оно вывалилось из некогда богатой рамы, и в разбитом на куски изображении не осталось ничего. Часами лежал я на своем ложе и глядел в потолок. Уважение, достоинство, идеалы… Словеса облетели.

Самое интересное, что, беспокоясь о таких вот материаях, я не переставал думать о маленькой шлюхе в самых противоположных аспектах. И долго. Но прошли сроки любой латентности, стало ясно, что девчонка здорова, и тогда меня ударило: еще была!

На вокзал не поехал. Я не мог ее ни удочерить, ни устроить у себя иным образом так, чтобы отгородить от ее деятельности. Да и мои добрые намерения не так уж надежно ее отгораживали и узнать себе цену не помешали.

И что же? Можно узнать себе цену. Но, даже если цена грош в базарный день, это не стоимость жизни. Немногие прекратили жизнь, когда узнали себе цену. Я не из их числа, хотя вполне их понимаю и нахожу основания достаточными. Да что там, я их просто одобряю.

Но сам, вот, стараюсь упростить отношения с Печенью, которую не сумел прикрыть от подлого удара. Зову ее нежными именами, но она глуха, а мне все хуже. Боль разливается и стискивает так, что невозможно дышать. Обожди, говорю, не останавливайся, ведь глупо же вот так, сразу, от одного удара, среди всяких планов и даже при некоторой потенции возвращения под бетонный зонт официоза, где серенький подручный Глаза Бдящего не токмо пальцем тебя не тронет, но вытянется во фронт и откозыряет всей пятерней, ну неужели тебя не прельщают такие почести, дрянь ты эдакая, ведь сам хранитель моего тела станет делать тебе не под ложечку, а под козырек, ну, пожалуйста, прошу тебя. Ну, я дурак, согласен. Критерии ума и глупости нечетки, но на одном можно сойтись: ум — максимум выводов при минимуме информации, глупость (наоборот. Да-да, правильных выводов, конечно же. (Хотел бы знать, как отличить правильные от неправильных, пока не подведены итоги жизни на планете…) Согласно этому параметру, я умный. Предвидел, но пренебрег. Поэтому на кличку «дурак» не отзываюсь, подбери что-то более справедливое.

Дважды дурак, откликается Печень.

Ну, милая Печень, прости меня, окаянного, я все понимаю, только поступаю наоборот. Видимо, в этом сказывается двойственность человеческой природы. Грешны — но призваны. Опять же, прими во внимание: мы, богоизбранного народа представители, просто обязаны нести бремя несчастий и пить из чаши страданий, ведь это нас изгнали из рая в лице Адама и Евы и тем положили начало… и так далее. Это не было умно. Изгнав, нас обрекли на познание. На неразрешимое противоречие между уменьшением энтропии в области духа при одновременном росте ее в области тела. Были и другие пути, но Боженька сам не понял и нас не сподусобил. Идеалист наш Боженька. А идеалисты в построениях круче самым жестких прагматиков. Только вторые орудуют во имя царства Божьего на земле, а первые ради него же на небе. И все веруют, болваны, что это достижимо.

Такое спокойствие обещал этот сухой летний вечер…

Очень практичная подкрадывается между тем мысль: все видели, как этот алкаш ходил, держась за печень, вот и гигнулся, винить некого. Это надо записать, весь эпизод! Это часть обвинительного акта тем, кто…

Мне плохо, громко говорит Печень. Или это я сам сказал? Нутро выстлано неподвижно-железной болью. Глупо, от одного удара в живот, нанесенного неучем-милиционером, которому просто шепнули, что я жид, а ему и невдомек, что это значит — предтеча… В горле булькает, худой признак. Суровый голос предупреждает: если не доберешься домой и не ляжешь, утром с этой скамьи тебя увезут и уложат все равно — но уже в морге.

Боже, скажи, только честно: это Твоя работа?

ГЛАВА 5. ОБОРОНА МОСКВЫ