Тоска(СИ)

- А это чтоб вам хоть чуточку страшно было, - развел руками мужчина. - А то не боитесь меня совершенно. Грустно.

- А вы, собственно, по чью душу пришли, дорогой?

- По вашу, Геннадий Петрович.

- И как, насовсем?

- А мы вот на месте и поглядим на ваше поведение, - мужчина, не мудрствуя лукаво, налил себе ещё стакан и невзначай опустился на стул, вот только что занимаемый одним. Но один куда-то исчез вместе со вторым, оставляя наших двоих наедине.

- За бесконечность! - поднял Геннадий Петрович жидкостеклянную ладонь.

- За нее, Герасимов, за нее неспешную, - отсалютовал мужчина, и, не чокаясь, они выпили.

Геннадий Петрович вроде и осушил свой фужер, но тот снова плескался прозрачной наполненностью. Геннадий Петрович отхлебнул ещё, но стакан как был, так и остался полным.

- Не боитесь, значит, совсем? - спросил мужчина, ответно поднося вилку ко рту Геннадия Петровича.

- Ну, коль скоро вы так быстро раскрыли свою сущность, - чуть пожевав пустую вилку, произнес Геннадий Петрович, - то бояться вас, конечно, не к месту.

- Отчего же так? Отчего меня не боитесь, как же это я - и вдруг тлен?

- Вы такой вот потому, что приходите к каждому. Исключительности в вас нет, осознаете?

Геннадий Петрович неопределенно взмахнул головой. А мужчина досадливо хряпнул еще раз.

- Нечего мне бояться, понимаете? - продолжал Геннадий Петрович. - Мне, чтобы бояться, надо жалеть о чем-то. Вот вы, господин всемогущий, создайте мне рай на земле, тогда и потерять будет что, и страх появится.

- Я вам что, сын чей-нибудь, рай на земле показывать? - возмущенно чокнувшись с Геннадием Петровичем, опрокинул в себя стакан мужчина. - Сами себе рай устраивайте, сами трудитесь и радуйтесь жизни!

- Милейший, - расплылся Геннадий Петрович в улыбке, - вы вокруг давно смотрели? Выпейте вот, а то трезвым смотреть страшно. Ад творится, понимайте? Некуда тут бояться, ну в самом деле. Хотелось бы, да все как-то не выходит.

- Геннадий Петрович! - воскликнул мужчина, дважды опустошив стакан. - Вы разве не знаете, что каждый - кузнец своего счастья?

- Ну уж вы меня за больного что ли взяли? - покачал головой Геннадий Петрович. - Не надо страх из меня выжимать. Раз уж пришли за мной, так забирайте, я, разве, похоже, что сопротивляюсь?

- Да ведь как-то... - мужчина замялся, и нервно лизнул стакан. - Как-то не интересно так. Живите, Геннадий Петрович, живите тогда.

Мужчина исчез, а вместо него возникли давешние двое.

И впору бы сказать, что Геннадий Петрович бросил пить, взялся за ум и принялся ковать, как проклятый. Но не так.

Геннадий Петрович Герасимов, в мальчишестве Тургеньков, дожил до ста двадцати лет, пил по-черному и погиб от бесконечной неизбежности.

И лишь иногда вздрагивал от страха, когда пробивалась слабо светящаяся мысль, что ведь он совсем не живет.

Проживает.

Осень Соплина

Рефреном всех мыслей Густафа Соплина были раздумья на тему цикличности. И во всем-то он видел завершенность и переход от начала к концу. И везде-то он проводил параллели.

Так, чаще всего он думал о временах года, жизни и смерти. Даже пьесу на эту тему написал. "Доброе утро и доброй ночи" назвал. Но так и не опубликовал.

Хотя, уже и в названии зашифровал некую повторяемость.

Согласно Соплину, времена года соответствуют жизненным циклам: зима - смерть, весна - детство, лето - молодость, и осень - старость. И будто бы планета каждый год умирает и возрождается снова.

За окном была юность. Юность по Соплину. Или сопливая юность. Короче, весна, апрель, ещё не жарко, но уже и не холодно.

Густаф сидел у себя на веранде. У него был загородный дом, на веранде которого он обожал сидеть.

Чем он и занимался прямо сейчас.

Кроме того, что он сидел, он также пил теплое молочко. Парное. Ему соседка задешево приносит каждое утро.

Кроме того, что он пил молочко, он думал.

Думал о том, что ему ненавистна осень. И как хорошо, что еще целое лето.

Густаф Соплин дожил до восьмидесяти девяти лет, в августе он будет отмечать свое девяностолетие.

Уже лет тридцать на душе у Густафа осень. И еще одну пережить он не соберется.

Девяносто лет! Шутка ли. Вполне достаточно. Детей вырастил, внуков вырастил, правнуков уже не растил, но детей их нянчить заставил.

Густаф Соплин готов, как это говорится, завершить свою сольную карьеру по временам года. Такой вот он свершившийся Вивальди.

Весна в этот год выдалась на редкость переменчивая, - как будто у этой части планеты началась болезненная горячка, - жар, холод и собственно Соплин - полный набор.

Густаф смотрел, как выпавший ночью снежок тает. Красиво, умиротворяет. И скоро наступит лето. Не крайнее, а финальное. Приедет кто-нибудь из родственников, и тогда Густаф со спокойствием опустит занавес. Вот так печально, но закономерно. И главное - по собственной воле.

Снежок тает. Скоро в саду начнут распускаться весенние цветы. Красота.

По улице идет женщина. Пожилая, с тележкой за собой. Платочек вон синий сбился, запыхалась, поди.

- Слышь, дед! Чё сидишь-то?

Ах этот непередаваемый загородный колорит.

- Да вот, - отвечает Густаф, - отдыхаю!

- Чего? Устал что ль? Утро ж на дворе!