Тоска(СИ)

Безосновательно впустую убитые мгновения тяжкого бремени существования

Григорий страдал.

Душой и телом. И даже в пятке у него чесалось страдание.

Ему бы впору к врачу, но так оно ж всё обычно на авось, как-нибудь само.

Григорий страдал. Он не приемлел решительно всё: начиная с собственного имени, и заканчивая волосочком в левой ноздре. Всё было не так. Всё это не то.

Григорий страдал. Даже куриные котлетки перестали быть отрадой. Что уж тут говорить о близких.

Хотя и близких у него было негусто. Вот как страдал Григорий.

Григорий выстрадывал весь последний месяц, был угрюм, нелюдим, но трезв. Над ним без устали квохтали мама с папой: то супчику нальют, то в бар поманят. Но Григорий решительно отмахивался - есть дела поважнее. Пострадать надо вдоволь.

Григорий страдал. Упоенно, с чувством, причмокивая во сне и беспрестанно нарезая лук наяву - так ему нравилось героически сдерживать слезы и громко шмыгать носом.

Григорий страдал. За предыдущие сорок лет он рыдал, быть может, трижды, и то в младенчестве. Но тут такой великолепный повод - день григорьева рождения.

В тот миг Григорий почувствовал себя на рубеже, на пике, вознесённым до небес.

40 лет. Вот уже сколько он прожил. И всё пресно, одинаково, как-то без чувства.

Но ещё 40 впереди, - и это только по скромным прикидкам самого Григория.

Ах, сколько же всего он уже не сделал! Как многое мог совершить.

В неистовстве Григорий начал перебирать упущенные возможности. И как же ему стало ужасно.

А от ужаса стало так хорошо.

Григорий нашёл наконец-то радость - в жалости к себе-любимому, в глухих подвываниях, уткнувшись носом в стену, в демонстративных вялости, подавленности, грусти.

Так прошёл месяц второго сорокалетия Григория.

Первое было бездарно потеряно, но сколько ещё можно не сделать и настрадать во втором.

Мужчина

Геннадий Петрович Герасимов, в мальчишестве Тургеньков, пить не умел ни в одной степени. Это бы и хи-хи, но сам он стеснялся совершенно. И как любой пьяный в определённой фазе он строил из себя повсеместно трезвого, коим не являлся, других обмануть не мог, сам не обманывался, но все делали вид.

Мать Геннадия Петровича - Антонина Шестаковична Нигилистова - Тургенькова по первому мужу и Заборова по четвертому, будучи женщиной властной, в итоге семейных перетрубаций решила себе оставить исконную фамилию.

Сын её не поддержал - решительно сменился на Герасимова, только лишь выскочил из ЗАГСа с той несчастной, что по ряду случайностей и в силу низкокачественного наполнителя черепа сказала ему "да".

Поддерживать в фамильных заделах Геннадий Петрович вообще никого не желал. Впрочем, и себя на весу он поддерживал не без помощи. Это он пить таким образом не умел, что бывало до безобразия входил в конфронтацию с законом тяготения. Сначала тяготел к спиртному, а после - к полу.

История Геннадия Петровича так бы и вырисовывалась слегка отличной от тривиальной, если бы не случай.

По обыкновению своему Геннадий Петрович алкоголевозливал на кухне, сетовал на жизнь кухонным философам и пожинал плоды скромных заработков, переведенных в соленья.

- Вот вы, - говорил Геннадий Петрович, амплитудно размахивая вилкой, - чего боитесь?

- Ну как же, Гена, - отвечал один из кухонных,- все того же, смерти да немощности.

- Вот! - кричал Геннадий Петрович, неуверенно отодвигая себя от пола. - Смерти боитесь! Старостью пугаетесь! А оно ведь что? Тлен, все тлен!

- Тлен, то оно, тлен. Да ведь тлен по-польски - это воздух. Тем и дышим. - Хрумкал огурцом другой собеседливый.

Геннадий Петрович хотел бы и тоже огурцами похрумкать, но вот только рука, схватившая вилку, дрожала так сильно, что он ограничился резким непонятным, но крайне замысловатым жестом.

И тут воцарился гром.

Чуть поутихнув, гром превратился из совершенно невнятного в весьма неприятное - звонили в дверь.

Господин Герасимов, он же Геннадий Петрович, почти уже собрался отскрести себя от стула, когда дверь бесцеремонно распахнулась.

В квартиру ворвался мужчина с хлестким взглядом, прошествовал на кухню, развевая что-то сходное с кителем, и вперился в Геннадия Петровича.

- Я слышал, вы меня не боитесь, - сказал мужчина, поправляя полицейские погоны.

- Куда мне! - спохватился Геннадий Петрович.- Вас, господин полицейский, я как раз таки очень опасаюсь!

- А как же тлен? - поднял бровь мужчина.

- А тлен он все больше к другим материям, неземным.

Геннадий Петрович робко поправил на себе рубашку, будто она стираная, и, кажется невзначай, пододвинул початый стакан мужчине.

- А я ведь вовсе не полицейский, - сказал тот, отодвинув стакан.

- Ах, неужели! А так похожи, что очень, в самом деле, страшно, - вскрикнул Геннадий Петрович, наливая в стакан доверху .- А кто же вы?

Мужчина опрокинул в себя, крякнул, закусил заботливо поднесенной дрожащей вилкой Геннадия Петровича и расплылся в улыбке:

- Я-то как раз тлен, вами именуемый, смерть то есть.

- Ну уж и смерть, - скривил брови Геннадий Петрович, - разве смерть в полицейских погонах приходит?