Тот, кто полюбит все твои трещины

Затем некоторое время все тебя не замечают, поскольку это люди театра, а в представлении людей театра хороший разговор – это когда каждый из них по очереди рассказывает свои веселые истории на протяжении получаса. Это, честно говоря, очень жестоко: после того как ты два с половиной часа отсидела на их представлении, они отвезли тебя в новое место, чтобы показать тебе еще одно представление.

Когда люди театра устают говорить о себе, они, наконец, готовы послушать, как ты будешь говорить о них, вот один из них поворачивается к тебе и спрашивает:

– Дакота, что думаешь о спектакле?

Ты допиваешь свое пиво и сообщаешь:

– Мне показалось нереалистичным, что в конце они все серьезно говорят с сестрой по поводу таблеток. Это было как будто не по-настоящему.

Всем становится очень неловко. Актриса, которая играла Трейси, смеется, потому что думает, что ты шутишь, но, когда она видит, что больше никто не смеется, она говорит «Извините», встает из-за стола, и ты больше не видишь ее никогда в жизни.

Твой брат качает головой:

– Господи Иисусе, Дакота, это же пьеса.

– Я просто говорю, что это было нереалистично.

Потом режиссер говорит что-то вроде:

– Я вижу, в чем проблема. Понимаешь ли, Дакота, в художественном произведении события могут происходить контрфактуально – не так, как в реальной жизни, и эта разница – как раз то, что придает художественным произведениям динамизм.

А ты говоришь:

– Ух ты, правда? Художественные произведения так работают? Я, блядь, не знала, что художественное произведение может быть контрфактуальным и все такое. Спасибо, что просветили меня о том, что такое художественное произведение.

И твой брат говорит:

– Дакота, успокойся.

– Почему? Я тебя позорю?

– Вообще-то, да.

– Так, просто для ясности, разве это позорно? Вся эта пьеса, все это грязное белье, это что, по-твоему, художественное произведение? Вот это по-настоящему позорно.

Все люди театра отводят глаза, потому что им очень некомфортно, что хотя бы на секунду не они оказались в центре внимания, и Дасти говорит:

– Мы можем поговорить снаружи?

Итак, вы идете на улицу, ты прикуриваешь сигарету, а сотрудник ресторана говорит «Извините, мэм, запрещено курить на расстоянии меньше пяти метров от веранды», и если это не самая херовая часть всего происходящего, то тогда я даже не знаю.

– Что происходит? – говорит Дасти.

Ты качаешь головой, потому что если он еще не понял, что происходит, то какого хуя вообще?

– Послушай, – говорит он. – Я понимаю, что смотреть это было непросто, но как, по-твоему, я должен себя чувствовать? Я работал над этим спектаклем последние полтора года.

Ты фыркаешь. Блин, это просто потрясающе.

Мимо проезжает автобус с афишей спектакля – настоящего спектакля, бродвейского, – и тебе становится любопытно, является ли каждая пьеса, каждое «художественное» произведение просто способом автора полить кого-нибудь дерьмом.

– Кто тебе сказал, что так можно? – спрашиваешь ты. – Кто разрешил тебе включать это все в свой спектакль?

Дасти смотрит себе под ноги.

– Понимаешь, когда ты художник, все идет в ход.

– Не. Я не твой рабочий материал. Шеннон – тоже. Тебе нужно разобраться со своим дерьмом.

– Я пытаюсь. Это и есть мой способ с ним разобраться.

Ты не можешь сейчас на него смотреть, потому что, если посмотришь, наверняка заплачешь. Тебе, наверное, лучше всего было бы закончить разговор, но вместо этого ты говоришь:

– Да? А еще ты разбираешься с тем, что я плохая мать? И алкоголичка? С этим тебе тоже нужно разбираться в своей пьесе?

– Когда я говорил, что ты плохая мать?

– Ты думаешь, что я плохая мать, потому что однажды уронила Тейлор на голову.

И вот ты уже плачешь, и, пожалуй, это – забудь, о чем я говорил раньше – самая херовая часть происходящего.

– О чем ты?

– Ты засунул в свою пьесу, как я роняю Тейлор, и это типа шутка, и все смеются, а я сижу такая и думаю: эти люди считают меня плохой матерью.

– Ты уронила Тейлор на голову? Я это просто выдумал, это было не о тебе.

– Но все это целиком было обо мне. И о Шеннон. О тебе, маме, папе. И о том, какие мы все плохие, что ее не спасли.

А потом ты видишь, что Дасти хочет что-то сказать, но потом передумывает, но после недолгого молчания не выдерживает и все равно говорит:

– Ну, мы ведь и правда ее не спасли, разве нет?

О, я забыл упомянуть до этого: есть еще один тупой момент в спектаклях, когда они используют звуковой эффект, типа звонит телефон, но звук продолжается еще доли секунды после того, как актер берет трубку. Довольно забавно, когда такое происходит.

Так, о чем я рассказывал?

Ах да, на выходе из ресторана. Окей.

Да.

– Дасти, – говоришь ты, – мы не знали. Мы ничего не могли сделать.

И теперь уже он начинает злиться:

– Правда? Ты не знала? Когда мы поехали на Ниагару и она все выходные бегала в ванную? Когда она постоянно засыпала за ужином, когда по полчаса хихикала и трогала всех за лица, ничего из этого не казалось тебе подозрительным?

– Я просто думала, что она придуривается, что ведет себя как типичная Шеннон.

– Да, она вела себя как Шеннон. Потому что Шеннон была наркоманкой.