Тотти. Император Рима

Я читал письмо, которое распечатала Илари, прерываясь, но не из-за волнения, а скорее для того, чтобы выдерживать ритм. Уже похолодало, что и было необходимо с учетом тепла того текста, что я написал. В письме было то, что я хотел выразить, тот страх перед будущим, в котором я больше не смогу работать ногами. Кое-что мне за мои ноги прощали. Я познакомился с замечательными людьми благодаря им. Я провел волшебные двадцать пять лет благодаря им, потому что вошел в раздевалку ребенком, а вышел из нее мужчиной. Я напомнил всем, что быть римлянином и «романистой» – это почетно и что быть капитаном моего народа столько лет – это огромная честь. Я не так сильно плакал, табло продолжало показывать расчувствовавшихся тифози, но на некоторых крупных планах я уже отмечал высыхающие следы от слез. Это были мгновения, в которые все могли осознать, что произошло. Я вспоминал в последний раз день нашей славы – главный из всех дней, когда мы завоевали скудетто, вспомнить это было обязательно – и начинал думать о том, что будет дальше. И атмосфера, которая воцарилась на «Олимпико», отчетливо явила жизни всех нас, кто был там. Настоящие жизни, глубокие, и человеколюбие, которое есть в людях. Все то, что нас объединяет, – это дитя нашего человеколюбия. Кстати, о детях: многие хотели бы, чтобы я, сняв капитанскую повязку, надел ее на руку Кристиана. Я даже не думал об этом, я не хотел ни обременять его, ни подвергать его давлению. Он обожает футбол, и у него неплохо получается, но он сам в нужное время и на основании своих способностей, которые он разовьет, решит свою судьбу. И я нахожу, что эта свобода – самый большой подарок, который отец может сделать своим детям. Таким образом, повязка перешла на руку Маттиа, капитана детской команды 2006 года рождения, года, в котором я выиграл Кубок мира. Чтобы она держалась на руке крепко, ему пришлось обернуть ее несколько раз, потому что он ужасно боялся, что потеряет ее. Знаю, что сегодня, когда он играет на полях города, многие говорят: «Это он получил капитанскую повязку от Тотти». Надеюсь, что это не создает ему трудностей, но если он капитан, то это говорит о том, что у него уже есть своя, юная ответственность. Это главное качество, которое требуется для ношения повязки.

Напоследок меня качали ребята (и я зажмуривал глаза, потому что всегда этого боялся), был последний душ в раздевалке, миллиарды фотографий на поле и вне его – ведь у каждого есть «родственник, который никак не может упустить такую возможность», – и по пути в Тригорию, где я оставил машину, обсуждение того, что мы только что видели на «Олимпико». Теперь я был уже совершенно спокоен. Я боялся наступления этого, боялся, что случится что-нибудь и все испортит, но все прошло гладко. Я чувствовал себя хорошо, но опустошенно. И больше беспокоился о будущем. Моя жизнь на протяжении двадцати пяти лет устоялась, и теперь будет непросто войти в ее новый ритм, найти что-то, что меня заинтересует. Но я решил, что об этом думать буду потом, а тогда я просто хотел добраться домой. У Илари же была другая идея.

– Поедем к Клаудио, сегодня не тот вечер, чтобы сидеть на диване.

– Надо было его предупредить. Он уже, наверное, закрыл ресторан.

– Ну, посмотрим.

Мы приехали в центр, я издалека увидел, что вывеска не горит, как и свет в ресторане. Я был немного недоволен. Ведь достаточно было просто позвонить.

– Пойдем, поглядим, мало ли.

Вспоминая поездку по Риму в предыдущую ночь, я начал думать, что и здесь что-то организовано втайне от меня. Но было бы правильнее сделать приятное Илари, поэтому я делал вид, что ничего не подозреваю.

– Пойдем, если хочешь, но ведь видно, что все закрыто.

Мы подошли к ресторану, разглядывали, внутри все было темно и тихо. Она дернула за ручку, и, «как ни странно», дверь открылась. Это был сигнал. Включился свет, все вылезли из-под столов – друзья, родственники, их было еще больше, чем было в автобусе в Тригории, сто пятьдесят человек, все в футболках «Ты – единственный!». Вечеринка прошла замечательно, сплошные песни, и главное – танцы, потому что Клаудио убрал все со столов, и не залезть на них было невозможно: смех, шутки, все те же разговоры о вечере на «Олимпико», тысячи тостов, и громче всего их произносили рядом с моими ушами, чтобы помешать тишине и моей привычке погружаться в свои мысли. И не позволять им наводить на меня тоску.