Tough Cookie (СИ)

— Чихо, блять, это пиздец, как неправильно. Ты хоть интересовался почему? Почему он продает свое тело? По моим подсчетам, в его возрасте люди еще учатся. Какого черта он делал в твоем номере? И нахрена он вообще работает у Кена? Я тебя не понимаю. Даже я задаюсь этими вопросами, а ты сидишь себе и спокойно куришь. — Минхек вцепляется пальцами в прохладную раму окна, распахивая створку слишком резко, чтобы не понять, что он действительно начитает злиться, и опирается на подоконник, скрещивая руки на груди, одновременно с этим сводя брови к переносице. Но Чихо почти научился на это не реагировать. И сколько бы переломанных и стертых в пыль костей и внутренностей не обещали эти стальные нотки в глазах Минхека, Чихо всё равно будет поступать по-своему и вляпается в любое дерьмо, если ему этого захочется.

— Говорим на эту тему последний раз. Мне плевать на все твои «почему». Это не моя забота и проблемы тоже не мои. Я отлично провел время. Если тебе станет легче, можешь съездить к Кену и выписать его себе. Чонгук зовут. Поверь мне, тебе понравится. Он профессиональная блядь, а как он отсасывает… — Минхек морщится на слова Чихо, но понимает, что спорить сейчас бесполезно. — Ублажит как надо, еще спасибо мне скажешь. А теперь надо съездить в офис. У нас пара встреч, если ты помнишь. Да, и не забудь, ты приглашен вечером на наш семейный ужин. Без тебя я свою мать один не выдержу.

У выскальзывает из кресла и идет в гардеробную. Ли застегивает пиджак, расслабляет плечи и уже спокойно смотрит на часы, он слишком хорошо знает Чихо, и если он делает вид, что не слушает, это не значит, что он не слышит. Минхеку даже кажется, что он прекрасно рассмотрел в его глазах все, в чем Чихо не хочет признаваться, и то, что тот всё-таки нихрена не вспомнит сказанных только что слов и свяжется с этим мальчишкой, разве что неоновой вывеской на лбу не мигает. Но вслух Ли этого не говорит, только бурчит уже в спину уходящему Чихо:

— Ну да, давно мечтал провести очередной свой вечер, слушая, как вы грызетесь.

***

Чимин вваливается в квартиру Чона на следующий день после обеда. Чонгук не хочет ни о чем рассказывать. Это больно. Ему даже не нужно это вспоминать, потому что нет смысла вспоминать то, что и так не забыто. Все, что сейчас на нем есть — это напоминания. На шее — синие отпечатки пальцев Чихо, на затылке незаметная ссадина, потому что зеркало все-таки треснуло, и мелкие осколки оцарапали кожу, под ключицами следы от зубов и фиолетово-бардовые пятна, оставленные его губами. Где-то еще — на ребрах и бедрах — синяки и царапины. Чонгук чувствует метки повсюду. На спине, на руках, на пояснице, но он боится присматриваться. Он даже не прикасается к себе. Ему не нужно трогать, чтобы понять, отчего болит и зудит кожа здесь или там. Чонгук помнит, как получил каждую из этих отметин, помнит все, что он чувствовал внутри и снаружи. Поэтому, когда Чимин тянет его за собой на кухню и усаживает перед собой на стул, он молча натягивает рукава толстовки до самых кончиков пальцев, вжимает голову в плечи, прячется словно, зарываясь подбородком в длинный ворот, и думает о том, что лучше его другу не видеть, что там, под плотной серой тканью, на его теле расцветают следы.

Чонгук долго пытается уйти от ответа, переводит тему и даже, чтобы отвлечь Чимина, наспех готовит для него любимый рамен, но Пак не сдается. Чонгук берет недопитую кружку кофе с кухонной тумбы, ставит ее на стол, пока Чимин дуется и, скрестив руки на груди, смотрит в окно. Небрежно растрепанная рыжая чёлка закрывает весь лоб и даже брови, которые Пак задумчиво хмурит. Чонгук подмечает это по ярким складочкам над переносицей и на пару секунд задерживает взгляд на его лице. Он знает, что придется все ему рассказать.

— Чим, — напряженно опускаясь на стул, зовет Чонгук. Двигает кружку на одну линию с ложкой и кладет рядом вытянутые нетронутые кубики сахара так, словно выстраивает между ними воображаемую стену.

Говорить по-прежнему нет никакого желания, Чонгуку кажется, что в этом нет никакого смысла. Он так тщательно прятал свое прошлое, запирал его поглубже, за семью печатями оставляя это только для себя, что сейчас слова наотрез отказывались ложиться на язык. Чон лишь думает, что чего он всё это время избегал, всё же должно было произойти. Кто-то всё-таки должен был рано или поздно содрать с него кожу, поковыряться внутри металлической арматуриной и вывернуть к чёрту наизнанку. Рано или поздно. А лучше бы и никогда. Потому что ничего уже не изменить, сколько не говори, и смысла в действительности совершенно точно нет. И от этого всего в голове, где-то глубоко под черепной коробкой, что-то истошно долбится, заставляя, залпом осушить остатки кофе, и поспешно вернуть кружку на место. Чтобы линия не разрывалась.