Tough Cookie (СИ)

Дальше Чихо слушать не стал. Вылетел в коридор подорванной торпедой, еле подавив желание беспомощно прижать руку ко рту, чтобы не заорать — лучше бы не знал. Поэтому он жмурится только и больно дергает темные волосы на затылке, пока слетает с узких ступенек вниз, на улицу, на воздух, который давит, душит виной и чужой неожиданной смертью. Но даже холодная ночная темнота не спасает. Чихо осаживает на каждой следующей секунде, давящий на плечи многотонный груз собственных ошибок, бездействий и неподъемной обжигающей вины ощущается настолько реальным, что заставляет его рухнуть всем этим весом на стоящую позади скамью, и кажется, будто он слышит ее треск под собой на самом деле.

Мама Чонгука умерла.

Руки не слушаются, и подкурить получается только с четвертого раза. Во рту оседает противная горечь, а Чихо выдыхает едкой сизой болью, тянет вниз ворот футболки, чуть ли не до треска дорогой ткани комкает ее в кулаке, пытаясь не слушающимися пальцами с зажатой между ними сигаретой зачесать лезущую в глаза челку. Не получается. Рука соскальзывает к уху, и Чихо напрягает ее сильнее, поворачивает голову и мажет щекой по ребру ладони, прижимаясь закушенными губами к костяшке у основания — легче не становится. Но так можно хотя бы притвориться, что эти злые, режущие под веками слезы всего лишь от сигаретного дыма, а не потому, что он действительно практически плачет. И все вдруг резко встает на свои места. В голове будто триггером щелкает, и Чихо наконец-то понимает: вот оно. Вот все его ответы. Вот почему Чонгук торговал собой, вот почему он приходил тогда, в пятнадцать, к порогу его дома и просил деньги. Не за себя, не для себя. Для мамы. А Чихо закрыл перед ним дверь. Просто вышвырнул, как дворняжку, отдал на растерзания этим заносчивым, мерзким, богатеньким толстосумам, а потом поигрался сам. Купил. Унизил. Трахал. Еще совсем ребенка по сути, собственного младшего братика.

Господи. Что он сделал-то…

Здесь же целой жизни не хватит, чтобы Чонгук его простил. И как жить с этим дальше представляется с трудом. Потому что Чихо ни разу за свои двадцать с лишним так не ошибался. Не надеялся даже, что откатит, пройдет или сгладится, как все его паршивые косяки до. Плевать бы. Пусть болит и мучает, терзает и никогда-никогда не отпускает, только бы с маленьким его всё было в порядке. За такое ведь не прощают. А Чонгук, он все равно тянется, просит ласки, ластится и сам отдается, боже, как он отдается, чем только заслуживают такое: Чихо не понимает. Сейчас ему кажется, что все это — то, что между ними было — всего лишь из-за нехватки любви, из-за поиска защиты, которой у Чонгука, как оказалось, никогда и не было, из-за одной на двоих крови, в конце концов. Потому что Чихо, он мудак редкостный, не брат даже, ненастоящий, как от него можно было все это принять, как Чонгук мог любить его еще пару часов назад?! Зная правду. И мысль эта дробью простреливает по вискам и сердцу, и разум тут же разлетается в мелкую острую пыль, мысли все выбивает — не умереть бы.

Чихо урывками выдыхает раскалившийся в легких воздух, вытягивает из кармана телефон и выбивающими дробь пальцами пытается набрать номер Минхека. Не получается. Экран попеременно то уходит в режим блокировки, а то и вовсе гаснет. Потому что сознание постоянно ускользает и теряется в лабиринтах происходящего, в не стихающих вопросах: как смотреть в глаза своему Чонгуку, и смотреть ли вообще, как к нему подобраться, как оживить, как избавить от этой боли, если такое хоть сколько-нибудь теперь возможно. И когда сигарета неожиданно обжигает кожу неравномерно тлеющим фильтром, Чихо смаргивает, фокусирует плывущий взгляд и заставляет себя перебирать чужие цифры на память, чтобы отвлечься хотя бы так. Минхек поднимает трубку после шестого гудка, почти на седьмом — Чихо просчитывает — и соглашается приехать даже без объяснений, просто услышав подавленность в голосе и адрес медицинской клиники.