«Товарищ Керенский»

Для образа «стойкого борца» и «вождя революционного народа» большое значение имели речи, произнесенные Керенским в канун революции; они часто цитировались. Задним числом речи эти воспринимались как грозные, смелые и точные пророчества. Дружественные политику публицисты, первые биографы Керенского писали о вдохновенных и точных предсказаниях вождя, об ощущении надвигающейся революционной грозы, которое передавали эти выступления. Показательно, что, как уже отмечалось, разные авторы при этом использовали схожие слова[192]. Дар «предвидения» и даже «ясновидения», которым публицисты наделяли Керенского, служил для обоснования его статуса уникального вождя. Одним из выступлений Керенского, запрещенных цензурой к печатанию, была выпущенная уже во время революции речь (заголовок, данный ей публикаторами, подтверждал эту репутацию): «Пророческие слова А. Ф. Керенского, произнесенные 19 июля 1915 г. в Государственной думе»[193]. В предисловии к другому изданию речей Керенского отмечалось: «…можно видеть, что его последние думские выступления были пророческими и что первый министр-социалист свободной России оказался одним из самых дальновидных наших государственных деятелей». «Пророческие» речи служили для авторов доказательством того, что министр обладает «горячим сердцем патриота-революционера и мудрым провидением государственного деятеля». Неудивительно, что политические друзья Керенского после Февраля переиздавали эти речи. Публикаторы обращали внимание читателей на те возгласы и заявления председателя Государственной думы М. В. Родзянко и либеральных депутатов, вошедших во Временное правительство, которыми умеренные политики прерывали слова «депутата-революционера» о грядущей гибели царизма[194]. Тем самым читателям давали понять, что подлинным даром политического предвидения и стойкостью настоящего революционера обладал в Думе лишь Керенский, а это ставило его в особое положение во Временном правительстве.

Показателен отбор думских речей политика, издававшихся после Февраля. Особенно часто вспоминались и переиздавались те из них, которые были произнесены в конце 1916 – начале 1917 года. Атака оппозиции на власть усилилась осенью, 1 ноября в Государственной думе прозвучала знаменитая речь лидера конституционных демократов Милюкова, рефреном которой были слова «Глупость или измена». Сенсационная речь лидера кадетов затмила еще более радикальное выступление Керенского, который в тот же день атаковал правительство столь резко, что председательствующий лишил его слова, однако лидер фракции трудовиков успел назвать министров «предателями интересов страны» и фактически призвал к свержению правительства. Три дня спустя Керенский пошел еще дальше, заявив, что государство захвачено «враждебной властью» и в стране установлен «оккупационный режим». На этот раз в измене обвинялся уже и глава государства: «Семейные и родственные связи сильнее интересов государства. <…> Интересы старой власти ближе к тем, кто за границей, чем к тем, кто внутри страны». Оратор призвал к уничтожению существующего режима, «страшной язвы государства». 16 декабря, в последний день думской сессии, Керенский вновь заявил, что компромисс с властью невозможен, и призвал либералов к решительным действиям; профессиональный юрист утверждал, что в сложившихся обстоятельствах долг гражданина – не повиноваться закону. За этот призыв он опять был лишен слова. Особую же известность получила речь, произнесенная Керенским 15 февраля 1917 года, после открытия последней думской сессии. Он обличал «государственную анархию» и требовал «хирургических методов», призывая к физическому устранению «нарушителей закона». Оратор заявил, что разделяет мнение партии, «которая на своем знамени ставила открыто возможность террора, возможность вооруженной борьбы с представителями власти, к партии, которая открыто признавала необходимость тираноубийств». Депутат Государственной думы признал, что поддерживает террористическую тактику нелегальной партии эсеров. Он клеймил «систему безответственного деспотизма» и требовал уничтожения «средневекового режима». В ответ на замечание председателя о недопустимости подобных заявлений с думской трибуны, Керенский пошел еще дальше и уточнил: «Я говорю о том, что делал в классические времена гражданин Брут». Слова депутата Думы были восприняты как публичный призыв к цареубийству. Знакомые Керенского считали, что после подобного выступления он уже никак не сможет избежать ареста, и заранее выражали ему сочувствие. Да и сам лидер фракции трудовиков полагал, что теперь депутатская неприкосновенность его уже не спасет, и говорил друзьям: «Ведь мой арест за последнюю речь принципиально решен. Вопрос лишь в том, как его практически осуществить при моей депутатской неприкосновенности. Если сегодня распустят Думу – завтра, вероятно, меня арестуют»[195]. Такое настроение могло влиять на его действия в дни Февраля: он уже сжег свои мосты, и лишь скорая смена режима позволяла спастись от тюрьмы[196].