Товарищ мой

Родина от нас сейчас далёко...
Только мне по-прежнему близки
Длинные холмы Владивостока,
Золотого Рога огоньки.

Пыльные дороги Подмосковья,

Электрические поезда.
Все, что с первой связано любовью,
В сердце остается навсегда.

Все, что было до войны любимо,

Вдвое полюбилось на войне.
Вспоминаю побережье Крыма,
Острый парус, чайку на волне.

Вижу город боевой, надевший

На трамваи синие очки,
Растревоженный, помолодевший,
В шпилях, засверкавших, как штыки.

Ровных улиц пушкинские строки

И ступени Зимнего дворца.
Облегчает этот груз далекий
Фронтовую выкладку бойца.

В сердце проношу я осторожно

Родину — сокровище мое.
Без нее и жить нам невозможно,
И умереть не страшно за нее.

1940

ЗАЯВЛЕНИЕ

«И если даже умереть придется,
Прошу считать меня большевиком».
Стрелок-радист все думал, что дождется —
Сейчас займутся и его листком.

Но вызвали с партийного собранья:

«Прием придется отложить на час».
То было темным утром, ранней ранью.
Прожектор в небе только что погас.

Пошли на взлет. В перчатках мерзнут руки.

Притихла чуть январская метель.
Ревут моторы. Смотрят бомболюки,
Как подплывает заданная цель.

Морозный ветер, как струна, звенит.

Глухие взрывы издали слышны.
Внизу худые длинные зенитки,
Как волки, воют на заход луны.

Уже в металле несколько пробоин,

И командир идет на разворот.
Не слишком ли стрелок-радист спокоен?
Нахохлился, плечом не поведет.

Машина точно, осторожно села,

По озеру чертя холодный след.
Механики спросили — все ли цело?
А командир махнул рукой в ответ.

И тихо вынесли стрелка-радиста.

Пошли к землянкам, обогнув крыло.
Друзья несли его дорогой льдистой
Туда, где третий час собранье шло.

Там секретарь смотрел сквозь боль и жалость

На заявленья неостывший лист.
Партийное собранье продолжалось.
У выхода лежал стрелок-радист.

1940 Кантельярви

НОВЫЙ ГОД