Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности

За последние два десятилетия российский религиозный ландшафт существенно изменился. В атмосфере эйфории в 1990 году был принят либеральный Закон «О свободе вероисповеданий» [911]. Однако уже к середине 1990-х критики стали призывать к его отмене, называя его «законом Соединенных Штатов Америки, действующим на территории России» [912]. Начало усиливаться мощное антиконфессиональное движение, основным центром которого был Московский патриархат Русской православной церкви. Это движение превратилось в одну из главных сил, которая вынесла на повестку дня проблему духовной безопасности. Периодически возникали столкновения с защитниками права на свободу вероисповедания и религиозными группами, представлявшими меньшинство. Согласно Ясманну, ксенофобские силы в Верховном Совете пытались внести в 1993 году поправки, нацеленные на ограничение деятельности иностранных религиозных конфессий на том основании, что национальные духовные ценности являются объектом государственной безопасности [913].

Споры о том, как выстраивать отношения с «нетрадиционными» религиозными организациями, достигли апогея в середине 1990-х годов и завершились принятием нового Федерального закона «О свободе совести и о религиозных объединениях» в сентябре 1997 года. Закон этот противоречит Конституции РФ. В Конституции РФ, принятой в 1993 году, говорится, что Российская Федерация является светским государством, в котором все религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом. Однако закон 1997 года закрепляет привилегированное положение православной церкви и вводит иерархию для всех прочих религий, так же как и разнообразные ограничения, в силу которых «нетрадиционным» религиям сложнее получить разрешение действовать на российской территории [914].

После распада СССР напористые иностранные миссионеры действительно превратились в настоящую проблему во многих уголках России. Но ответственность за рост религиозного напряжения лежит также на антиконфессиональном движении и Александре Дворкине в частности. Дворкин стал популяризатором нового термина «тоталитарная секта», вооружив претендентов на роль защитников российской духовной безопасности их главным пугалом. Впервые Дворкин употребил этот термин в 1994 году. Вскоре его позаимствовал Московский патриархат Русской православной церкви, некоторые представители Римской католической церкви и нескольких протестантских церквей [915]. Это удобное, эмоционально насыщенное и даже «политически корректное» определение стало применяться по отношению к разнообразным новым религиозным движениям, в основном иностранным, которые стали активно действовать в России в начале 1990-х годов. Необоснованную статистику, приведенную Дворкиным, о широком распространении тоталитарных сект по всей России и о числе людей, вовлеченных в них, стали цитировать журналисты, тем самым обеспечив ей правдоподобие [916]. К тому же Московский патриархат одобрял некорректные и порой нелепые работы Дворкина по этому вопросу. Между тем определение «тоталитарный» в описании новых религиозных движений давало противникам сект возможность представляться защитниками прав членов сект — в связи с этим, к примеру, конференция, проходившая в январе 1996 года в Петербурге, называлась «Тоталитарные секты (деструктивные культы) и права человека».

Использование характерного для эпохи холодной войны ярлыка «тоталитарный» с целью оправдания тоталитарных норм и принципов — один из парадоксов постсоветской российской политики. Задействованные в этом психологические механизмы выделил Юрий Савенко, президент Независимой психиатрической ассоциации России, который так объяснил истерию, разгоревшуюся вокруг тоталитарных сект: «Увлечение иноверием воспринималось не как допустимое естественное чувство, а как следствие тайной злодейской технологии. Так обнаружилась самопроекция неизжитого тоталитарного сознания, для которого все регулируемо, управляемо, и собственная практика такого рода представляется универсальной. Получивший хождение термин "тоталитарные секты" не только безграмотен с религиоведческой точки зрения, он как раз — плод тоталитарного сознания» [917].

Использование термина «тоталитарный» — это один из нескольких примеров перестановки смыслов в постсоветской России. В этом случае термин эпохи холодной войны, изначально применяемый к СССР учеными, враждебно настроенными по отношению к советской системе, и впоследствии почти полностью отвергнутый западным научным сообществом, был, к огорчению многих западных ученых, с энтузиазмом принят в России в эпоху Горбачева. Позже он был отнесен к религиозным течениям, чтобы обозначить их неприемлемость и оправдать их подавление.

Термин «тоталитарная секта» так и не получил достаточно четкого определения. Как отмечают многие критики Дворкина, попытки его толкования Дворкиным и прочими настолько туманны, что практически бессмысленны. В любом случае большинство серьезных религиоведов этот термин отвергают [918].