Традиция и Европа

Ницше предвидел «европейский нигилизм» и считал его фатальным выводом современной мысли, внеся свой вклад в его завершение посредством своей критики всех ценностей, идей и идолов. Однако фундаментальный момент состоит в том, что для Ницше это не последний вывод, а скорее то, что нужно превзойти, как только он сослужит свою службу. В самом деле, Ницше считает себя «первым абсолютным нигилистом Европы, который, однако, пропустив весь нигилизм через себя, превзошёл его». Следовательно, проблематика Ницше — это проблематика постнигилистической эпохи. Она обращается к человеку, осмелившемуся перешагнуть через пропасть, который чувствует, что он не должен возвращаться по своим следам. Следовательно, походя можно заметить, что те, кто на основе колебаний позиций Ницше, всегда так насыщенных беспокойной эмоциональной силой, фантазирует о возможном религиозном или же непосредственно христианском его обращении, совершенно ошибаются. Положительная функция нигилизма состоит в опасном испытании полного освобождении индивида; если он не хочет пасть, ему придётся найти точку опоры в самом себе и стать способным на абсолютное утверждение. Так нигилизм становится инструментом на службе создания высшего типа и новой морали. И именно здесь, пройдя через тяжёлую борьбу, можно искать и найти абсолютный смысл существования; здесь, превосходя человека, появляется «сверхчеловек».

Имеет смысл лучше рассмотреть эту позицию, потому что ситуация, предполагаемая Ницше с ясновидением пророка, несильно отличается от ситуации нынешней эпохи — при том условии, что не скрывается глубокий экзистенциальный кризис, характерный для неё.

Как демонстрирует Рейнингер, точка максимальной опасности успешно проходится только тогда, если закон, который несломленный высший человек устанавливает для себя, приобретает тот же характер необусловленности, как и тот, что был выведен ранее из чего–то внешнего или трансцендентного —даже хотя у него есть в качестве основы «свобода» и «по ту сторону добра и зла», что выражается уже не как «ты должен», а как «я хочу». В этой связи Рейнингер вполне прав, замечая очевидно парадоксальную аналогию между этикой Ницше и этикой Канта: у обоих присутствует «абсолютная мораль». Более того, сам Ницше ясно заявлял, что он всего лишь сорвал маски с упадочнической, лживой, обманчивой, «слишком человеческой» действительности, лежащей за всей обычной моралью, чтобы проложить путь высшей морали и противопоставить эту «великую мораль» «малой морали» стада, беспокойных умов, зависимых от костылей и иллюзий. Поэтому «имморализм», провозглашаемый Ницше так часто и с таким удовольствием, просто предназначен ‘épater le bourgeois’ [68] .

Следовательно, если мы хотим постичь положительные и существенные аспекты выводов Ницше, мы не должны увлекаться все этими описаниями, почти всегда продиктованными противоречивой ‘animus’, [69] в которых выступает только индивидуализм и прославление «Жизни». Действительно, индивидуализм Ницше связан со строгой внутренней, почти по–настоящему мужественной дисциплиной, а не с религиозным самоподавлением и аскетизмом. Не только Рейнингер заметил, что в этом отношении ницшеанское утверждение жизни имеет больше общего с её шопенгауровским «отрицанием», т. е. с пассивной, ревностной идентификацией с ней. Не только «воля к жизни» трансформируется в «волю к власти», но также всегда постулируется господствующий принцип, отделяющий себя от инстинктов, и который презирает не только гедонизм, но также и эвдемонизм (доктрина, провозглашающая высшей целью не просто удовольствие, а счастье). И даже когда превозносится «дионисийство», когда провозглашается право на бытие «по ту сторону добра и зла», оправдывается открытость всякому «языческому» опыту, отвергается как трусость всякое подавление глубинных страстей и импульсов, это всегда предполагает наличие высшего измерения. Это существенная предпосылка любого человека, который может выстоять и создавать ценности в центре «пустыни, что растёт», так как она обеспечивает неподвластность пустыне.

Именно поэтому не стоит совершать ошибку, рассматривая ницшеанское прославление «Жизни» как чистый натурализм. Если, как мы только что сказали, позиция Ницше включает абсолютное утверждение за пределами чисто инстинктивного существования, то очевидно, что в понятии «Жизни», даже если желать сохранить его центральным, имплицитно вводится что–то трансцендентное, или, если хотите, в превозносимой «Жизни» в противопоставлении всякой не понимаемой «загробной жизни» нужно признать не только саму эту вещь, но также и силу, превосходящую её и господствующую над ней. К сожалению, Ницше не нашёл пути к восприятию «трансцендентности» в себе, к её признанию и включению в свой идеал, что, возможно, и вызвало его трагедию и финальный коллапс.