Традиция и Европа

При условии этого основания, который в некотором роде подтверждает нигилистические тезисы, индивид может найти поддержку и опору только в своей глубинной природе, в своём «бытии», своей неизменной идентичности. [70] Верность этому бытию, его утверждение, таким образом, является тем, что, так сказать, придаёт содержание ницшеанской морали в общем. Однако это первая почва, на которой Ницше не остановился, так как здесь вновь появляется та самая неопределённость, которую мы обнаружили по отношению к «Жизни». Под знаком чистого «быть собой» можно получать, хотеть, утверждать абсолютно то, чем человек является — даже когда в собственной природе нет ничего, что соответствовало бы положительному идеалу «сверхчеловека», объявленного нашим философом — когда жизнь и судьба человека демонстрируют испорченность, порочность, упадок и бесчестье. Именно поэтому, если придерживаться вышеупомянутого принципа, единственной оставшейся этической ценностью будет «подлинность». В конце концов, нужно сказать, что тот, кто по природе «низший», является собой, имеет смелость быть собой в абсолютной степени, будет выше того, кто хотел бы развить «превосходство», не укоренённое в своём подлинном бытии.

Если позднее некоторые экзистенциалисты удовлетворились тем, что остановились на этих позициях, Ницше оставил их далеко позади. Когда он становится надменным пропагандистом новой морали, он указывает на то, что исходит из конкретной природы, «благородной натуры», проецируя то, кем был он сам или кем стремился быть. Отсюда мы сталкиваемся с моралью «гордости» (противоположной, как указывает Рейнингер, морали любви или страха) и «различия»; с новым утверждением той фундаментальной черты, о которой мы уже говорили, — черты независимой личности, настолько далёкой от «стада», как и от чисто природной части себя. То, что Ницше представляет нам снова и снова — это тип, для которого естественно быть твёрдым, уверенным в себе, готовым принять любую ответственность, прямым, сопротивляющимся всему грязному и «слишком человеческому», жёстким, непреклонным (в первую очередь по отношению к самому себе), но также и способному на спонтанность «дающей добродетели», исходящей из обращённого внутрь отношения и изобилия его разума, а не из слабого сентиментализма; он не стремится избегать чего бы то ни было, что может поставить его перед испытанием; его не затрагивают трагические, тёмные и абсурдные аспекты его существования из–за положительного и независимого закона, диктующего ему его бытие.

Более чем ясно, что постнигилистическая этика Ницше, этика чистого самоутверждения и верности себе, прямо или косвенно ведёт к подобному идеалу. Из общего закона «бытия собой» вытекает чёткий закон, который, следовательно, дифференцируется в Ницше и налагает особый отпечаток на его мораль. Именно так — как отмечено Рейнингером — нужно понимать тип «положительного сверхчеловека», не принимая во внимание ссылки на некоторые исторические фигуры, годные для газетных заголовков, или знаменитую «белокурую бестию», возвеличивание чистой силы и бесформенной воли к власти (власти, которая поставит вопрос, что с ней делать — как Заратустра спрашивал того, кто хотел освободиться от всяких пут: «свободен для чего?»), а также нелепого супермена в стиле д’Аннуцио— спровоцированные результаты помпезности предполагаемого народа господ (Herrenvolk), в действительности далёкого от любых аристократических добродетелей, и слабости неверно понятого, биологического расизма.

Если обозреть шлак и отходы «менее чем оптимального Ницше» — к сожалению, они часто вызывали наибольшее эхо, — то именно в вышеописанных терминах видится «положительный сверхчеловек» — человек, выстоявший даже в нигилистическом, разрушенном, нелепом мире без богов. «Сверхчеловек», таким образом, является индивидом, идеалом элиты, — но негипотетическим всеобщим будущим «эволюционным» состоянием человека, сделанным почти что целью запрограммированной культуры, как было предложено в одной из бредовых фраз нашего философа на определённом этапе его мысли.

Как заметит читатель этой книги, Рейнингер выявляет это содержание, отделяя существенное от вспомогательного через повороты и изгибы мысли Ницше, таким образом демонстрируя действенный позитивный вклад, который «имморалист» Ницше внёс в этику. С нашей стороны, мы убеждены, что то, что Ницше может предложить сейчас в этой связи, ни в коем случае не было дискредитировано в борьбе за чувство существования, при условии избегания такого коллапса, «революции пустоты», и того плебейского, низшего анархизма, к такому росту которого, как мы уже упомянули, привёл глубокий кризис современного мира. В действительности, при достаточной дифференциации и адаптации немногие этики сегодня предлагают так много важных идей для изучающего постнигилистическую проблематику, для отвергнувшего всякий путь назад и встречающего испытание новой и опасной свободой. Можно даже рассматривать это как критерий природы человека, критерий истинного призвания.