Традиция и Европа

После устранения этого частого двойного непонимания, включающего индивидуализм с одной стороны и понятие «Жизни» с другой, мы думаем, что было бы интересно осветить дистанцию, отделяющую сущностно ницшеанские основы от атмосферы анархизма, распространяющегося сегодня во многих течениях среди разрушенных структур десакрализированного мира и абсурдного «общества конкуренции». На самом деле этот анархизм, индивидуальный или массовый, сводится к беспорядочному, иррациональному мятежу без какого–либо центра. Тотальная нетерпимость ко всякой дисциплине и всяким узам, продиктованная исключительно импульсами инстинктивной и природной части индивида, не желающего признавать ничего за пределами себя самого: вполне ясно, что господствующая черта этих движений именно такова, оставляя за скобками различные причины или предлоги, даваемые «системой» или структурами современного мира. Таким образом, как естественно, так и многозначительно то, что в этих современных движениях Ницше совершенно игнорируют, хотя он был первым и величайшим бунтарём. Является фактом, что у данного человеческого материала нет ничего, что соответствовало бы мысли Ницше: истинные — плебейские — свойства подобных движений выявляются в их частых соглашениях с марксизмом и его побочными продуктами, в их формуле истеричного пацифизма и абсурдного «интеграционизма», и в их последовательной солидарности с «третьим миром» и низшими уровнями общества и расы. В то же время пределом, установленным полуграмотными интеллектуалами, является увеличение ценности, придаваемой таким посредственным мыслителям, как Маркузе, который довольствуется более или менее законными позициями отвержения (не самые важные вещи для истинного мятежа), не замечая уныния и крайней утопичности тех банальностей, что он предлагает в качестве альтернативы, исходя из странной социологии, в значительной степени обусловленной идеями Фрейда. Инстинктивно очевидно, что Ницше не принадлежит этому миру. Из–за своего аристократического и исключительного характера, высокого уровня обязательств и подразумеваемого внутреннего уровня ницшеанский путь будет объектом особого отвержения всех этих «протестных» движений, которые можно было бы удачно определить как «революции пустоты», если вообще признавать их прямое отношение к наиболее серьёзным проблемам эпохи нигилизма.

Чтобы прояснить это, необходимо подробнее изучить термины, в которых Ницше пытался определить свою этику.

Если строго посвятить себя принципу чистого утверждения «освобождённой Жизни», становится ясно, что любая оценочная позиция или установка будет абсурдной. Не будет никакого основания, из которого можно было бы исходить или которое можно было бы защищать, например, формы полной и восходящей жизни, обнаруживая «волю к власти», против форм противоположного, «декадентского» направления, и особенно тех, которые, по Ницше, подорвали «здоровые» и «высшие» цивилизации посредством своей морали. В конце концов, это тоже «жизнь», «за пределами добра и зла», часть её угасания и потока, её создание и уничтожение, и было бы нелепо сопротивляться ей, апеллируя к высшему фактору — что, однако, Ницше делает яростно и постоянно.

Если поискать этот фактор, которому этика Ницше обязана своему специфическому отпечатку, то он, видимо, обусловлен его индивидуальностью. В первую очередь, принципом является утверждение собственной природы. Оно становится единственной нормой, автономным «категорическим императивом»: быть собой, стать собой. «Реалистическая» концепция, присущая последнему этапу мысли Ницше, может быть его теоретическим основанием, и, если бы не трагическое помрачнение его ума, она вполне вероятно могло бы развиваться далее, устраняя грубые «натуралистические» и биологические аспекты, продолжающие искажать его учение (Рейнингер всё же слишком сильно следует им, и это недостаток). По сути это видение обнажённого мира, лишённого всего, слишком человеческого, «идеалистического», нереального, покрывающего мир. Частично это почти что продолжение трагического, «дионисийского» видения первого периода — но, чтобы понять чувства Ницше, нужно увидеть, что он писал посреди горных вершин о чистоте «свободных сил, не загрязнённых духом». Как бы после катарсиса, остаётся только «реальное» («природа»), в уникальной форме «бытия» и «силы».