Традиционализм и реформизм в советском политическом пространстве: формы и функции (1953–1991 гг.)

Как справедливо отметила Е. В. Романовская, «приверженность традиции откликается на глубокую психологическую потребность людей в защищенности, обещая либо перемены к лучшему, либо отсутствие перемен, либо душевно более близкое прошлое в качестве символического убежища»[6]. Это подтверждается опытом постсталинской политической эволюции. Наследие советской политической культуры, традиционализм являл тип политического сознания, проявлялся в господствовавших установках, нормах и принципах поведения, ценностях и оценках, задаваемых правящей партией.

Идеология реконструкции «настоящего» – традиционализм -запечатлена в разнообразных советских программах и проектах, противостоящих западным моделям государства, власти, права, общества, человека, морали. Будучи идейно-политической тенденцией с системой идеологем, традиционализм представал одновременно и аморфной субстанцией, предполагавшей охранительную бдительность, «мнение товарищей», «бурные аплодисменты, переходящие в овации». Это понятный в «верхах» росчерк красного/синего карандаша, заданность ритуала, лексикон, незыблемость конструкции власти, славословие очередного «вождя», отсечение заблудших.

При этом традиционализм не исключал социальных изменений в советской системе, поддерживал общие принципы (иерархия, авторитет, примат обычая по отношению к праву, антииндивидуализм).

Традиционализм сопряжен с консерватизмом, но не может быть сведен к нему. Десятилетия дискуссий вокруг проблем политического консерватизма[7] показывают неоднозначность и многообразие граней этого сложного явления. Для одних консерватизм – форма политического сознания, другие подчеркивают приоритет ценностей, третьи акцентируют внимание на идейно-политической практике. Признание того, что термин «консерватизм» имеет разные значения в зависимости от политической культуры и что именно культура определяет, что консерватизм стремится сохранить, еще более углубляет различия в подходах. Идейный и ситуативный уровни консерватизма интерпретируются в связи с охранительной политикой, способной использовать любую прогрессистскую идеологию[8].

Акцент на идейно-содержательном базисе дает основание ряду авторов рассматривать консерватизм как самостоятельную идеологию вне проектно-политического начала. О. Б. Подвинцев связывает консерватизм с политическим темпераментом, отмечая, что «ценности консерваторов, как правило, более конкретны, чем абстрактные идеалы их оппонентов – “свобода” у либералов, “справедливость” у социалистов. Это непосредственно вытекает из различия ориентаций на сохранение того, что уже есть, и на изменение ради того, что еще только может быть. Однако, при всей конкретности своих непосредственных установок, консерваторы все же выходят за их рамки в следовании неким основополагающим принципам, одним из которых, например, является традиция… ценности можно уподобить стеклышкам калейдоскопа, способным сцепляться между собой, образуя порой весьма затейливые комбинации. Их классификация зависит от того, какие именно элементы оказываются в центре данного узора. Консервативными следует признать те из этих систем, где ведущее положение занимает некая традиция, воплощаемая конкретным государством, нацией, церковью и т. д., что обычно приводит к абсолютизации данных типов общности и рассмотрению всех событий через призму их соперничества, борьбы и сотрудничества»[9].

Либеральные критики аттестуют консерватизм как осторожное и опасливое отношение к прогрессу, а то и нездоровую комбинацию генов.

В СССР послевоенных десятилетий консерватизм – явление скорее интеллектуальное, даже эстетическое, нежели политическое. Православие, культ государства, патернализм, русофильство, патриотизм как факторы консервативной идеологии более близки части русской интеллектуальной элиты, нежели кремлевским «верхам».

«Писатели-деревенщики», «Литературная Россия», «Память», ВООПИиК противостояли либерализму, космополитизму, западничеству, но стоит вспомнить партийно-традиционалистский рефлекс по части такого консерватизма.