Трагедия личности

Но главное: будь верен сам себе;
Тогда, как вслед за днем бывает ночь,
Ты не изменишь и другим[13]

.

Но это также и тема самых страстных излияний самого Гамлета, делающих его сумасшествие всего лишь приложением к его величию. Он питает отвращение к общепринятому притворству и защищает подлинность чувств:

Мне кажется? Нет, есть. Я не хочу
Того, что кажется. Ни плащ мой темный,
Ни эти мрачные одежды, мать,

Ни бурный стон стесненного дыханья,
Нет, ни очей поток многообильный,
Ни горем удрученные черты
И все обличья, виды, знаки скорби
Не выразят меня; в них только то,
Что кажется и может быть игрою;
То, что во мне, правдивей, чем игра;

А это все — наряд и мишура[14].

Он стремится к тому, что по-настоящему понимают лишь избранные — к «добропорядочному приему»:

«Я слышал, как ты однажды читал монолог, но только он никогда не игрался; а если это и было, то не больше одного раза; потому что пьеса, я помню, не понравилась толпе… но это была — как я ее воспринял и другие, чье суждение в подобных делах погромче моего, — отличная пьеса, хорошо распределенная по сценам, построенная столь же просто, сколь и умело. Я помню, кто-то сказал, что стихи не приправлены для того, чтобы сделать содержание вкусным, а речи не содержат ничего такого, что обличало бы автора в вычурности, и называл это добропорядочным приемом…»[15]

С фанатичной настойчивостью Гамлет стремится к чистоте формы и точности воспроизводства:

«…Пусть ваше собственное разумение будет вашим наставником; сообразуйте действие с речью, речь с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступать простоты природы; ибо все, что так преувеличено, противно назначению лицедейства, чья цель как прежде, так и теперь была и есть — держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, а всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток».

И, наконец, пылкое (даже чрезмерно пылкое) признание неподдельности характера его друга:

Едва мой дух стал выбирать свободно

И различать людей, его избранье
Отметило тебя; ты человек,
Который и в страданиях не страждет
И с равной благодарностью приемлет
Гнев и дары судьбы; благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,

На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, — и я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца,
Как и тебя. Достаточно об этом[16].

Таков Гамлет в Гамлете. Он соединяет в себе актера, интеллектуала, юношу и невротика. Слова являются его лучшими делами, и поэтому он может со всей определенностью сказать, что не способен жить и что его верность неминуемо несет гибель всем тем, кого он любит. В конце он совершает именно то, что пытался отвергнуть, даже понимая, что его этическое чувство не в состоянии примириться с его негативной идентичностью сумасшедшего мстителя. Так внутренняя реальность и историческая актуальность заставляют трагического человека отвергнуть позитивную идентичность, для которой, казалось, он был специально избран. Конечно, зрители не могут не чувствовать в полной искренности Гамлета элемент обреченности. В конце он обращается «умирающим голосом» к своей противоположности, победоносному молодому Фортинбрасу, который высоко отзывается о Гамлете:

Будь призван он, пример бы он явил
Высокоцарственный…[17]

Конец этой одинокой юности отмечен звоном церемониальных фанфар, громким и пустым. Гамлета, вместе со знаками его королевского происхождения, несут избранные пэры. Хоронят особого человека, обостренно человечного, — и в то же время члена своего сословия.