Трагедия личности

И вот мне кажется — иль это мозг мой
Утратил свой когда-то верный нюх
В делах правленья, — будто я наш
Источник умоисступленья принца[5]

.

Решение Гамлета играть роль сумасшедшего — это его тайна, которую публика разделяет с ним с самого начала, хотя зрителей все время не покидает чувство, что Гамлет постоянно находится на краю, и что стоит ему сделать один шаг — и он, в самом деле, впадет в то состояние, которое изображает. «Его сумасшествие, — пишет Т.-С. Элиот, — это менее чем безумие, но более чем притворство».

Если сумасшествие Гамлета «более чем притворство», то его отягчают следующие обстоятельства: меланхолия, ставшая привычкой, интровертная личность, датское происхождение, крайняя печаль и любовь. Все это вызывает регрессию в сторону эдипова комплекса, который Эрнест Джонс считает основной темой этой и всех других великих трагедий, что представляется вполне правдоподобным[6]. Это означает, что Гамлет не может простить своей матери ее недавнюю незаконную измену, поскольку, будучи ребенком, он не мог простить ей то, что она законно изменяла ему с его отцом. Но в то же самое время Гамлет не в состоянии отомстить убийце своего отца, потому что в детских фантазиях сам не раз изменял отцу и хотел убрать его с дороги. Поэтому он все время откладывает — покуда не убивает вместе с виновными и невинных — расправу над дядей, смерть которого является единственным способом освободить дух любимого отца от злой судьбы

… По ночам скитаться,
А днем томиться посреди огня…[7]

Тем не менее никто из зрителей не может отделаться от ощущения, что Гамлет — человек высокого ума, стоящий выше общепринятых мнений своего времени — всецело поглощен своим собственным прошлым и прошлым общества, к которому принадлежит.

Невозможно избежать и того предположения, что в личности Гамлета есть что-то от драматурга и актера: тогда как другие на самом деле руководят людьми и меняют ход истории, он лишь передвигает по сцене персонажи (своего рода игра в игре). Иначе говоря, когда другие действуют, он играет. Так что Гамлет мог бы удачно подойти на роль какого-нибудь лидера-неудачника, организатора пустого и бессмысленного протеста.

Мы вернемся к этой теме в другом месте. Между тем все, о чем пока шла речь, служит исключительно для подтверждения биографической точки зрения, которая концентрирует свое внимание на возрасте Гамлета и его положении молодого интеллектуала. Действительно, разве он не вернулся только что из Виттенберга, этого «очага гуманистического разложения», города, который во времена Шекспира был чем-то вроде Афин эпохи софистов (в наши дни такими центрами являются места, где изучается экзистенциализм)?

В пьесе, помимо Гамлета, перед нами предстают еще пятеро юношей, все одного с ним возраста. Все они уверены (и даже убеждены) в собственной идентичности почтительных сыновей, деятельных придворных и будущих лидеров. Однако все они сидят в моральном болоте неверности, плесень которого попала в легкие ко всем, у кого был долг верности перед «прогнившей» Данией. Все они замешаны в многочисленных интригах, которые Гамлет надеется разрушить своей собственной интригой: игрой в игре.

Мир Гамлета — это мир размытых реальностей и привязанностей. Только через игру в игре, только через сумасшествие в безумии Гамлет, актер в актере, достигает идентичности среди тех, кто лишь претендует на идентичность, — и в своей фатальной игре испытывает наивысшую верность.

Его отчужденность — это размытость идентичности. Эта отчужденность от существования обрела воплощение в знаменитых монологах. Гамлет отчуждается от того, чтобы быть человеком, от того, чтобы быть мужчиной: «Из людей меня не радует ни один; нет, также и ни одна…»[8]

Он отчуждается от любви и продолжения рода: «Я говорю, у нас не будет больше браков…»[9]

Он отчуждается от судеб своей страны, «хоть я здесь родился и свыкся с нравами…»[10]

.

Так же, подобно нашей «отчужденной» молодежи, он отстраняется от человека, который чрезмерно строго соблюдает нормы своего времени, который «перенял всего лишь современную погудку и внешние приемы обхождения»[11], и описывает его с позиции «отчужденного».

И все же навязчивое и трагическое стремление Гамлета к Верности прорывается через все препоны. Такова же сущность и исторического Гамлета, той древней фольклорной модели героя, существовавшей задолго до того, как ее осовременил и увековечил Шекспир:

«Он не хотел, чтобы его считали склонным к какой-либо лжи, и желал всегда быть чуждым любой неправде, поэтому он смешал прямоту и хитрость так, что, хотя его слова никогда не покидала истина, в них не было ничего, что бы на истину указывало и выдавало бы, сколь тонка его проницательность»[12].

Общая размытость истины у Гамлета и здесь, и в трагедии — основная тема. Ее отголоски звучат даже в словах наставления Полония своему сыну: