Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.

И Александр Соловьев, и Григорий Гольденберг, только что убивший губернатора Кропоткина, почти одновременно объявились в столице в феврале 1879. Оба были давними знакомцами Александра Михайлова, и теперь он, сначала беседуя с каждым в отдельности, а затем и сведя их вместе, явно разжигал дух соперничества и заставил уверовать обоих в том, что конкурент полностью готов идти на самопожертвование, а потому делом чести становится усилить собственные настояния.

Тихомиров — ближайший соратник Михайлова, старается в мемуарах перепихнуть на него всю ответственность за эту интригу: «Михайлов /…/ не только расходился уже внутренне с кружком, но, сверх того, имел правилом: все, что только возможно, делать чужими руками, возможно более сберегая свои, т. е. кружковые силы. Это была система натансоновцев да и, конечно, всех практических заговорщиков. /…/

Михайлов был человек не теории, а чутья. Он был за террор потому, что чувствовал, что, кроме него, ничто революционное невозможно. Что касается теории, то он готов был принять любую защиту террора».[761]

К дожиманию Соловьева Михайлов привлек Зунделевича, Квятковского и Л.А. Кобылянского — помощника Гольденберга в харьковском покушении. Кобылянский тоже изображал из себя кандидата на цареубийство, но больше помалкивал. Ясно было, что его, как поляка, никто не должен выдвигать на заглавную роль, дабы не компрометировать и не затенять основной мотив политического покушения. То же напрямую обсуждалось и при при рассмотрении кандидатуры еврея Гольденберга.

«Мы ждали решающего слова исполнителей. Соловьев прервал, наконец, молчание следующими словами: «Итак, по всем соображениям я лучший исполнитель. Это дело должно быть исполнено мною, и я никому его не уступлю. Александр II должен быть моим». Решимостью звучал его голос, а на лице играла печальная, но добрая улыбка. Гольденберг почти не возражал. Он предложил итти вместе, но Соловьев отклонил. «Я справлюсь и сам, зачем же погибать двоим». Мы тоже не сказали ни слова. Да и что можно было сказать? Могли ли мы иметь решающий голос вместе с исполнителями? О, конечно, нет. Право голоса в таких случаях покупается только ценой самопожертвования, мы же к нему не были готовы. В это время идея борьбы с монархией слагалась в моей голове, но выступить с ней я еще не мог»[762] — позднейший рассказ А.Д. Михайлова.

Когда Соловьев дозрел, то Михайлов поставил вопрос на рассмотрение совета членов «Земли и Воли» — их, напоминаем, было совсем немного, а сейчас в столице находилось около десятка; Попов, например, приехал только в вечер этого заседания. Мнения разделились и последовали бурные споры, якобы со взаимными угрозами, вошедшими в канонизированную революционную историю.

Типичная деталь: «Помню, одна из дам подходила поочередно то к правой, то к левой совета с просьбой успокоиться и помнить, что может услышать прислуга, у которой к тому же сейчас в гостях дворник; все это мало успокаивало взволнованный совет».[763]Барский характер всей этой затеи выпирал даже на бытовом уровне!

Против покушения были сторонники усиления агитационной пропаганды: Плеханов, Попов, Аптекман и В.Н. Игнатов — богатейший помещик, будущий спонсор «Черного Передела» и группы «Освобождения труда». Они прекрасно понимали, что неудача покушения приведет к таким репрессиям, что обо всякой пропаганде можно будет забыть; успех же террористического акта сулил вообще не ясные перспективы.