Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Он увидел себя в аллее виллы Целимонтана, где он говорил Эли о своей дружбе к Пьеру и завязал с ней спор, как часто у них бывало. Он утверждал, что дружба, это чистое, благородное чувство, соединение уважения и нежности, безграничного доверия и симпатии, может существовать только между двумя мужчинами. Она возражала, что имеет подругу, в которой так же уверена, как он в Отфейле, и назвала Луизу Брион.

Значит, эта самая подруга Эли и обедала теперь в нескольких шагах от их стола. И если эта женщина смотрела на него с таким странным упорством, значит, она знала… Что она знала?.. Что он был любовником госпожи де Карлсберг?.. Вне всякого сомнения. Что Пьер любовник теперь?..

И эта мысль овладела им теперь дико, властно, и Оливье понял, что не в силах дольше терпеть. Но разве не в его власти было сейчас же узнать истину? Ведь Корансез заявил, что окончит день в игорном доме. А ведь он провел всю зиму с Отфейлем и госпожой Карлсберг и, наверное, знал, в чем дело. «Я спрошу его прямо, откровенно, — думал Оливье. — Скажет он или нет — я все равно прочту в его глазах… Он такой ветреный!..»

Потом он устыдился такого поступка, как страшной неделикатности по отношению к другу. «Вот что значит появление женщины между двумя друзьями. Как в них сразу пробуждается низость!.. Нет, я не стану вырывать истину у Корансеза… Ни за что!..»

Корансез ветреник? Нельзя было впасть в более полное заблуждение относительно свойств хитрого южанина. Но, к несчастью, он иногда бывал слишком хитроумен, а в настоящем деле это чрезмерное лукавство заставило его совершить роковую ошибку — окончательно раскрыть глаза Оливье. Дело в том, что никакие угрызения совести — увы! — не спасли Оливье от искушения. После того, что он говорил себе, несмотря на то, что сознавал так ясно, он поддался пагубному стремлению все знать: встретив около десяти часов Корансеза в одном из залов казино, он прямо спросил его:

— Баронесса Эли, о которой вы говорили в поезде, это, конечно, госпожа де Карлсберг, которую я знавал в Риме?.. Она жена австрийского эрцгерцога?..

— Она самая! — отвечал Корансез, думая про себя: «Эге! Отфейль не проболтался… Дюпра знал ее в Риме? Как бы не вышло тут крышки, не рассказал бы он чего Отфейлю!..» — И прибавил вслух: — Зачем ты это у меня спрашиваешь?

— Так себе, — молвил Оливье и, немного помолчав, прибавил: — А мой славный Отфейль не влюбился в нее немножко?..

«Так и есть! — подумал южанин. — Рано или поздно он это узнает, так уж лучше пусть поскорее — меньше будет зацепок»… И он ответил:

— Не влюбился ли? Да я видел все с самого начала… Он обожает ее от всего сердца…

— А она? — спросил Оливье.

— Она? — повторил Корансез. — Она от него без ума!..

И, радуясь своей прозорливости, он подумал: «Теперь я, по крайней мере, спокоен: Дюпра не станет впутываться!»

Шутник и не думал, какая страшная ирония заключалась в его соображениях. Он был так же наивен, как и его тайная супруга, простодушная Андриана, которая, разыскав госпожу Дюпра за рулеточным столом, отвечала на расспросы молодой женщины с самым неблагоразумным чистосердечием, не замечая ее волнения.

— В поезде вы говорили о некой баронессе Эли… Какое странное имя!

— Это уменьшительное от «Елизавета», довольно обычное в Австрии.

— Значит, эта дама австриячка.

— Как, вы не знаете ее? Да ведь это госпожа де Карлсберг, морганатическая супруга эрцгерцога Генриха-Франца… Вы, наверное, встретитесь с ней в Каннах. Вот увидите, какая она красивая, добрая, обаятельная!..

— А она прежде не жила в Риме?.. — спросила молодая женщина.

Как билось ее сердце, когда она задавала этот вопрос! Венецианка самым простым тоном отвечала:

— Как же, две зимы. Тогда она была не в ладах со своим мужем, и они жили каждый сам по себе. Теперь дело немножко уладилось, хотя…

И доброе создание, из скромности, замолкло!

IX. Друг и любовница

(Продолжение)

Не долго продолжалось чувство глубокой радости, которое испытала Эли, убедившись во время ночного свидания с Пьером в том, что Оливье ничего не сказал. Она слишком хорошо знала своего прежнего любовника и понимала, что это только временная отсрочка угрожающей опасности. Она знала, что думал о ней этот человек, знала, на какую фантасмагорию черных мыслей способна эта несчастная душа. Он не мог судить о ней теперь иначе, чем судил в эпоху их любви, когда относился к ней с навинченной жестокостью презрения, которое так возмущало ее.

Знала она, какую беспокойную и ревнивую дружбу питал он к Отфейлю. Нет, он не уступит ей без борьбы своего дорогого друга, хотя бы для того, чтобы спасти его от влияния такой женщины, какой представлялась ему она. Затем прозорливость прежней любовницы не обманывала ее, подсказывая, что когда этот человек, у которого чувственность болезненно сочеталась с ненавистью, узнает истину, тогда в нем проснутся муки самой низкой и жестокой ревности. Разве не на это била она сама вначале, когда питала планы мести, которых теперь стыдилась?