Трагические судьбы

Сахарова неожиданно выпустили из-под опеки доктора Обухова 11 июля. Боннэр предупредили, что скоро привезут мужа. Она целый час ждала его на улице. Привезли в роскошной машине. Они поцеловались и вошли в дом. Только позже она сообразила, почему ее выманили встречать мужа на улицу — снимали на видеокамеру, а потом демонстрировали всему миру: Сахарова привозят из больницы, а жена спокойно встречает его на улице. Советский человек сразу бы раскусил эту ложь: кого же у нас предупреждают, что выздоровевшего больного везут из больницы? А западный — поверил.

Они не могли наговориться. Андрей Дмитриевич рассказал, что было с ним за это время. Он написал письмо Горбачеву. И заявил главврачу Обухову, что если он не получит ответа от Горбачева, то оставляет за собой право возобновить голодовку. Андрей Дмитриевич был очень истощен. Но Елена Георгиевна отметила, что он был спокойнее и как-то внутренне сильнее, чем в сентябре 1984 года, когда его вот так же освободили из больницы. Ему казалось, что во время насильственных кормлений ему давали психотропные вещества и что под их влиянием у него возникало желание отказаться от голодовки. Но главным было бесконечное беспокойство за жену.

У Сахарова бывал Соколов, следователь КГБ, который предупредил, что никогда его просьба не будет выполнена и что ему надо отказаться от своих прежних выступлений, говорил, что Боннэр плохо влияет на него.

Андрей Дмитриевич убеждал Елену Георгиевну, что ему обязательно надо снова объявить голодовку. Потом вдруг начинал говорить, что есть надежда на лучшее, что, может, и удастся обойтись без возобновления голодовки. Елена Георгиевна отметит: «Мне кажется, ему было страшно и так хотелось избежать повторения. Потом он как-то сразу уснул… Андрей плохо спал в первую ночь дома, он плакал во сне, и я его дважды будила. Во сне ему казалось, что он все еще (или снова) в больнице».

То были счастливые две недели. У них были длинные-длинные утренние беседы, завтрак растягивался на часы, они говорили, говорили, говорили. Он рассказывал ей о своих попытках передать хоть какую-то информацию, она ему — о своих. Дни проводили на природе, уезжали на машине в какой-нибудь перелесок, собирали там грибы, слушали голоса. Их постоянно снимали, кадры демонстрировали Западу: смотрите, академик Сахаров не голодает, а наслаждается жизнью, он очень любит гулять на природе. Простодушный западный человек послушно глотал эту патоку.

25 июля 1985 года Сахаров вновь объявил голодовку. Известил об этом телеграфом Горбачева. 27-го он вышел на балкон. Елена Георгиевна налила себе кофе, предварительно плотно закрыв дверь, чтобы до Андрея Дмитриевича не донесся соблазнительный запах.

В коридоре на всякий случай держали сумку, в которой белье, принадлежности для бритья и умывания, транзисторный радиоприемник, бумага, очки и другие нужные мелочи. Они знали, что за ним могут прийти в любой момент. Пришли.

Звонок в дверь! Доктор Обухов с командой — как обычно, восемь человек. Главврач, игривым тоном: «Ну, что ж, Андрей Дмитриевич, мы за вами». Боннэр, как представила, что его будут валить на диван, делать укол, тащить в машину, подошла к мужу и сказала: «Андрюшенька, иди так, не надо сопротивляться». Люди в белых халатах взяли его под руки и повели. Он не сопротивлялся.

И опять потекли для нее пустые дни, быстрые и одновременно медленные. Чтение, штопка никому не нужных вещей, мытье стен, иногда нужное, а иногда ненужное, возня с цветами. Все это через силу, сжав себя, как в кулак. Она не худела, того чувства отвращения к пище, которое остро проявилось в первые три месяца отсутствия мужа, больше не было. По вечерам, как маятник, мерила шагами балкон, вслух читала стихи, чтобы не разучиться говорить. И чтобы ответить себе на вопрос: «Кому и зачем нужна поэзия?»

А вопрос нужно было ставить так: ради кого они вступили в борьбу с системой? Ради чего эти мучения? Самый простой ответ: ради народа. А заслуживает ли народ этих жертв? Достоин ли он страданий великого человека? Помните вопль учительницы из Казахстана Казаковой с трибуны Первого съезда народных депутатов, обращенный к Сахарову: «Товарищ академик!.. Я приношу всеобщее презрение Вам». И гром злобных аплодисментов.