Трагический эксперимент. Книга 3

В исторической оценке событий августа 1917 года можно понять, как Корниловский мятеж повлиял на Октябрьскую революцию. Дело в том, что все партии, кроме большевиков, так или иначе оказались вовлечены в события «мятежа». В конечном итоге это подорвало веру к ним людей. Но большевики оказались мудрее. Они не поддержали ни Корнилова, ни Керенского, в результате чего народ увидел в них «своих», а не людей, готовых на всё ради власти. Это привело к их поддержке и усилению позиций, а затем и к Октябрьской революции.

5 ноября 1917 года избирали патриарха. После окончания молебна старейший член Собора, митрополит Киевский Владимир, вскрыл опечатанный ларец, в который были вложены жребии с именами кандидатов, а специально для этого вызванный из Зосимовой Пустыни старец иеромонах отец Алексий на глазах всего Собора вынул из ларца один из жребиев и передал его Владимиру.

— Тихон, митрополит Московский, — при гробовом молчании всех присутствующих провозгласил митрополит Владимир.

Избирали патриарха под гул артиллерийской канонады: большевики вслед за Петроградом брали власть и в Москве. Александр Изгоев, член ЦК кадетской партии, записал услышанные им слова относительно большевиков: «Народу только такое правительство и нужно. Другое с ним не справится. Вы думаете, народ вас, кадетов, уважает? Нет, он над вами смеётся, а большевиков уважает. Большевик его каждую минуту застрелить может».

Особенно пугающе выглядела развалившаяся армия: расхристанные солдаты, лузгающие семечки, все в шелухе… Зинаида Гиппиус описывала их в дневнике: «Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдёт, нет! А побунтовать… это другое дело».

«Мы уже как-то мало верим в мощь такого воинства, — замечали очевидцы, — не по форме одетого, расстёгнутого, неподтянутого, не признающего в своём укладе чинов и старших, всекурящего, бредущего гражданской косолапой походкой и готового в случае чего “дать в морду” своему начальству».

Начальник штаба Черноморского флота возмущался: «В Севастополь прибыло несколько революционных матросов Балтийского флота. Вид разбойничий — с лохматыми волосами, фуражками набекрень, — все они почему-то носили тёмные очки».

«Без оружия, большей частью в расстёгнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая чести и толкая прохожих, — вспоминал генерал Пётр Врангель. — Щёлканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием “революционного народа”, а так как улицы почти не убирались, то тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой».

Первая мировая продолжалась, но теперь уже вовсе никто не желал воевать. Батальоны новобранцев разбегались по дороге на фронт.

«Стало совсем невыносимым передвижение по железным дорогам, — вспоминал бывший глава правительства Владимир Коковцов. — Все отделения были битком набиты солдатами, не обращавшими никакого внимания на остальную публику. Песни и невероятные прибаутки не смолкали во всю дорогу. Верхние места раскидывались, несмотря на дневную пору, и с них свешивались грязные портянки и босые ноги».

Верховному главнокомандующему генералу Алексею Брусилову доложили, что одна из дивизий желает целиком уйти домой. Он приехал в расположение части. Воззвал к патриотическому чувству солдат:

— А что же будет с матушкой-Россией, если вы о ней думать не будете, а каждый из вас заботиться будет только о себе?

И услышал в ответ: это не наше дело, что будет с государством. Они твёрдо решили жить дома, спокойно и припеваючи.

Всё это было невыносимо. Русское общество так быстро устало от бесконечных раздоров, уличных демонстраций, нищеты и нехватки продовольствия, что жаждало передать власть кому угодно, лишь бы вернулся порядок.

Один из предреволюционных соратников вождя большевиков оставил любопытные записи разговоров с Владимиром Ильичом Лениным. Будущий глава советского правительства рассуждал так:

— Партия — не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец…

Когда при Ленине поднимался вопрос о том, что такой-то большевик ведёт себя недопустимым образом, он иронически замечал:

— У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится…

Снисходителен был Ленин не только к таким «слабостям», как пьянство, разврат, но и к уголовщине. Не только в «идейных» экспроприаторах чужого имущества, но и в обыкновенных уголовных преступниках он видел революционный элемент. И не он один. Ближайший соратник Ленина Александр Богданов, один из образованнейших писателей-большевиков, вторил вождю:

— Кричат против экспроприаторов, против грабителей, против уголовных… А придёт время восстания, и они будут с нами. На баррикаде взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова.