В целом нашу жизнь нельзя назвать неприятной. С некоторого времени мы смирились с мыслью остаться здесь навсегда. Мы знаем, что находимся на пути к медленной голодной смерти. Моллюсков не хватает, чтоб поддержать наше существование. Вот уже неделя, как продолжается квадратурный прилив, скалы едва обнажаются при отливе, и сбор моллюсков весьма скуден. Но нам еще удается острить, и мы полушутливо, полусерьезно обсуждаем наш погребальный ритуал. Когда мы ослабеем так, что уже не сможем передвигаться, ляжем в постель. Мне хочется умереть облаченным в черный сирийский халат, расшитый золотом. Жозе решает надеть ожерелье из лунного камня и кольца. Все это даже не так мрачно, как может показаться. Мы смирились с тем, что кажется неизбежным, но полны решимости сделать все, чтобы этого не случилось.
Понимаю, что читателю, пытающемуся представить себе наше состояние, мои утверждения кажутся противоречивыми, более того, бессмысленными. Но нам это не казалось. Мы прожили хорошую и интересную жизнь, и жаловаться нам не на что. Но у нас веские причины для того, чтобы хотеть выжить и выбраться отсюда как можно скорей. Нас все больше и больше терзает мысль о родных. Последние весточки от нас они получили три месяца назад, когда мы были еще в Макасаре. Теперь они, должно быть, уже поняли, что с нами произошло что-то необычное. Мои родители немолоды, и мы понимаем, что горе может их убить, если они еще долго не получат от нас писем. Наши дети взрослые и самостоятельные. Они понимают, что раньше или позже им придется пережить нашу смерть. Но не знать, как это произошло, будет для них жестоким испытанием. Мы безропотно приняли бы нашу судьбу, если бы смогли сообщить им, что не погибли в сумятице шторма на тонущем судне, а спокойно почили в относительно комфортабельных условиях. Они, несомненно, будут сильно горевать, но все же меньше, чем мучаясь неизвестностью на протяжении нескольких лет и представляя себе (а в этих случаях всегда мерещится самое худшее!), какой ужас мы испытывали в последние минуты своей жизни. Что касается меня, то я совершенно удовлетворен своей судьбой; мне полюбился этот дикий остров. Семь-восемь километров, отделяющие реку от Мыса разочарований, и лес за лагерем — вот мои владения, и с каждым днем они кажутся мне все прекраснее. Впервые за всю свою жизнь, с тех пор как себя помню, я обрел покой. Наконец-то я в мире со всем миром и с самим собой. Был бы я один, не шевельнул бы и мизинцем, чтобы уехать отсюда. Но самый большой эгоист из всех людей когда-нибудь да попадает в такое положение, что вдруг начинает понимать: у него есть привязанности и на нем лежит ответственность, от которой нельзя отмахнуться. Мы живем не на безлюдной планете, как бы нам порой этого ни хотелось, и в отнюдь не мирное время. Я начинаю понимать горькую истину: буддийские идеалы нирваны — это порождение чистейшего эгоизма и полного пренебрежения теми, кто любит вас. Платить за свой покой такой ценой я еще не согласен.
Вот выписка из дневника за май[19]
:Море при отливе отступило сегодня очень далеко, и сбор морских моллюсков оказался более плодотворным, чем моя ежедневная охота в лесу, где не нахожу ни дичи, ни грибов. С наступлением ночи дождь превращается в неистовую грозу. Кажется, наступает конец света, молнии падают, образуя артиллерийскую завесу вокруг лагеря, чертовски близко от нас.
— Когда мы прибудем в Дарвин, надеюсь, меня тоже положат в больницу. Мне так хочется лежать в постели и чтобы кто-нибудь ухаживал за мной...