Трагический рейс

«Каждый вечер в густом кустарнике, окружающем наш лагерь, пробуждается жизнь: шум шагов, шорох листьев, хруст веток, таинственное шушуканье крохотных существ. Как-то ночью раздалось кряканье утки. Мы были в этом убеждены. Оно доносилось сзади, оттуда, где начинается болото. Кряканье приблизилось к нам. Мы слышали его, когда утка проходила мимо лагеря и пересекала пляж, а затем оно заглохло на противоположном конце. Мы пришли в восторг.

— Это дикая утка, — говорит Анри, — она никогда не бывает слишком жирной, но зато восхитительна на вкус. Мы можем зажарить ее на вертеле, а из потрохов ты приготовишь хороший суп...

— Было бы чудесно, если бы она появилась днем, — ответила я. — Ты смог бы спрятаться за палаткой и на таком близком расстоянии не промахнулся бы. — Затем мы помечтали о белом соусе, об оливках и сухом белом вине. Что же касается репы, то мы от нее единодушно отказались. Она нам не нравится!

На следующий вечер, ровно в 8 часов, утка опять удостаивает визитом наш лагерь. Стоит такая непроглядная тьма, что мы, ослепленные настольной лампой, не можем ее рассмотреть. И это повторяется каждую ночь. Порой утки приходят вдвоем и нам слышно, как они громко крякают, беседуя друг с другом, затем размеренным шагом огибают лагерь и исчезают вдали. Да у этих уток уже выработались определенные традиции! «В чем дело? Они опоздали сегодня на пять минут», — замечает кто-нибудь из нас. Но как-то утки пришли на час раньше, в то короткое мгновение, когда сумерки сгущаются. Анри, горя охотничьим азартом, заряжает ружье и на цыпочках выходит из палатки. Кряканье продолжается, потом постепенно замирает.

— Никого нет! — с досадой говорит Анри.

— Но я ясно слышала, как они прошли у тебя под носом, — укоряю я мужа. — Ты смотрел не в ту сторону!

Это могло стать началом семейной сцены, ведь Анри весьма чувствителен к критике его охотничьих талантов.

— Я знаю, что ты считаешь меня идиотом и растяпой, но...

Начинается дождь и гасит наш воинственный пыл. Всегда приходится что-нибудь прятать в укрытие и выносить сосуды, чтобы они наполнились дождевой водой.

Проходит несколько дней. Утка по-прежнему издевается над нами, а мы мечтаем о ней, уже ощипанной, выпотрошенной, зажаренной, и пока питаемся моллюсками. Пища вкусная, но несколько однообразная. Впрочем, как-то вечером явились две утки и, вместо того чтобы обойти палатку издали, стали приближаться к ней. Это уж слишком!

— Ох, они как раз позади нас, — говорит Анри, — за парусиной! Ну теперь-то я их возьму!

Между тем мною вдруг овладевает жестокое сомнение. Медленно поворачиваюсь, держа факел в руке.

— Нет! Они на постели.

Лев и Львица как зачарованные мрачно косятся одним глазом на двух крохотных лягушек. Зеленые пятна появляются в световом пучке. Лягушки по-царски разлеглись на простыне и невозмутимо крякают не переводя дыхания. Мы разражаемся хохотом, а лягушки решают провести вечер на нашей постели. Когда Анри стряхивает их рукой, чтобы улечься, это вызывает их возмущенное кряканье».

Глубокие порезы и прорвавшиеся волдыри на ногах Жозе воспалились. Открытые гноящиеся язвы не заживают. Жозе с трудом ходит по лагерю, выполняя повседневную работу по дому, а я беру на себя сбор моллюсков. Чувствую такую усталость, что через каждые 10 минут отдыхаю, присаживаясь на камни, чтобы отдышаться. Хорошо еще, что моллюски миролюбивы. Громко разговариваю с ними, радуясь тому, что психика у меня в порядке, раз я еще не слышу их ответов.

Намереваюсь написать монографию о любовных утехах съедобных австралийских моллюсков, которая вызовет сенсацию в ученых кругах. Возвращаюсь в лагерь, читаю Жозе отрывок из этого воображаемого произведения. Она занята изготовлением сапожек из парусины, чтобы бинты не падали с ног. (Они очень шикарны, эти сапожки, и сделали бы честь любому модельеру!)

— Молодые моллюски, — говорю я, — очень робкие создания. У них боязнь пространства, и они с большой неохотой удаляются от матери. Их мучает только одна проблема: будучи гермафродитами, они не уверены в том, правильно ли называют своих родителей, кто из них мать и кто отец? Это, несомненно, приводит к тяжелому комплексу, только мне еще остается не ясно, к какому — Эдипа или Йокасты? Завтра мне надо найти моллюска, который добровольно согласился бы на психоанализ.

Морские моллюски — неисчерпаемая тема для шуток.

— В каком виде ты предпочтешь съесть их сегодня? — спрашивает Жозе. — Сваренными в розмарине или с гвоздикой и толченым мускатным орехом?

Но, разумеется, не только пища является темой наших бесед, и Жозе в том же тоне может спросить меня:

— В чьей обработке хочешь ты послушать «Ричеркаре» из «Музыкального приношения» — Вебера или Маркевича?

Или, будучи женщиной вспыльчивой, она, читая Тацита, вдруг восклицает с возмущением:

— Но они сумасшедшие, эти римляне! — нападая на меня так, как будто я несу ответственность за все гнусности Калигулы.