Трагикомические новеллы

Уже шесть месяцев дон Педро ухаживал за Эльвирой и не добился еще от нее ни одного разговора наедине, что с каждым днем увеличивало его уважение и любовь к ней. Наконец, под влиянием просьб и подарков одна из камеристок, более смелая или более корыстолюбивая, чем другие, обещала ему ввести его ночью в покои своей госпожи и поместить его так, что он увидит, как она раздевается, ложась в постель, как она прогуливается в одной рубашке по своей комнате, чтобы освежиться, и как поет и играет на арфе, — это она делала восхитительно. Дон Педро наградил субретку еще щедрее, чем обещал; а когда настала ночь, смелый гренадец, следуя указаниям камеристки, проник в дом Эльвиры, пробрался в ее покои и там, поместившись в коридоре против дверей ее комнаты, увидел ее: она находилась на возвышении у ложа и читала молитвенник, — не знаю, насколько внимательно, — пока служанки ее раздевали. На ней оставалась лишь легкая юбка, и она готова была лечь в постель, когда оплаченная доном Педро камеристка, желавшая дать ему столько же основания быть довольным ею, как она была довольна им, попросила свою госпожу спеть. Ее подруги присоединили к ее просьбам свои просьбы, Эльвира же долго отказывалась, говоря, что печально настроена, и уверяя даже, что имеет на то причины. Однако камеристка, покоренная доном Педро, вложила арфу в руки своей госпожи, и Эльвира была достаточно снисходительна и спела с такой приятностью и с таким очарованием, что дону Педро очень нелегко было удержаться и не броситься к ее ногам, изображая неистового влюбленного. Она пела недолго и легла в постель; служанки удалились в свою комнату, а дон Педро, стремившийся попасть на улицу, был чрезвычайно смущен, когда нашел ворота закрытыми. Ему не оставалось ничего другого, как дожидаться рассвета, уже недалекого. Он сел на край колодца в углу двора, очень беспокоясь и боясь быть обнаруженным и оскорбить свою даму подобною дерзостью.

Некоторое время он строил по этому поводу тысячи предположений и высказывал столько же бесполезных пожеланий, но вдруг услышал, как открывается дверь в покои Эльвиры; он повернул голову в ту сторону, откуда послышался шум, и был весьма удивлен, увидев, что во двор выходит прекрасная вдова, которую он считал спящей. При свете свечи в ее руках, вставленной в маленький серебряный подсвечник, он увидел на ней плотно надетый ночной чепец; грудь ее была открыта, на шее висел очень красивый жемчуг, а поверх рубашки, где было больше кружев, чем полотна, накинута была великолепная симарра[1]. Она несла большое блюдо, уставленное желе, сластями и вареньем, и во всем этом изумительном убранстве была так очаровательна, что дон Педро готов был предпочесть наслаждение от ее созерцания любой немилости, которую мог навлечь на него подобный необдуманный поступок.

Все же он спрятался позади колодца, не переставая наблюдать за своею повелительницей, и от времени до времени льстил себя надеждой, не его ли именно она ищет. Она направилась к конюшне, куда дон Педро издали за нею последовал и увидел, как она входит в маленькую комнатку. Сначала он вообразил, что его повелительница, одушевленная благочестием и милосердием, хочет навестить какого-нибудь больного слугу, хотя она могла бы предоставить эту заботу одной из своих служанок, нисколько не погрешая против правил благотворительности. Он укрылся за лошадью, стоявшей неподалеку от двери этой комнатки, и оттуда увидел, следя за любезной его сердцу вдовой, как она поставила на маленький стол подсвечник, блюдо и все принесенное ею, что отягощало ее руки цвета слоновой кости; и он увидел на маленькой кровати, занимавшей едва ли не всю комнатку, больного негра, на вид лет тридцати, но такого безобразного и такого страшного, что дона Педро охватил ужас. По исхудавшему лицу негра и по его вздымавшейся груди видно было, как тяжело он болен и как подавлен своей болезнью.

Дон Педро восхищался беспримерной добротою прекрасной Эльвиры, которая приподняла одеяло негра, оправила его постель и затем села на нее около больного, положив руку на его лоб, увлажненный, быть может, смертным потом. Негр яростным взором смотрел на милосердного ангела, явившегося утешать его и взиравшего на него полными слез очами. Дон Педро не знал, что и подумать о столь пламенном милосердии: сначала он был восхищен им, затем начал считать его преувеличенным; но он еще ничего не знал.

Прекрасная вдова прервала молчание и, плача, словно встреча происходила в последний раз, спросила у негра, как он себя чувствует.

— Мой милый Антонио, — сказала она ему голосом, прерывающимся от рыданий, — итак, ты хочешь умереть и довести до смерти меня вместе с собою? Ты не говоришь со мною, дитя мое; мужайся, мое сердце! Мужайся, если хочешь, чтобы я осталась в живых, и съешь немного желе из любви ко мне! Ты даже не смотришь на меня, жестокий, на меня, которая тебя любит и боготворит! Целуй меня, мой ангел, целуй меня и выздоравливай, если ты не хочешь, чтобы я сопровождала тебя в смерти, после того как с такой силой любила тебя в жизни!