Трагикомические новеллы

В одно мгновение мулы, хотя и очень уже утомленные, были снова запряжены в карету, которая привезла их из Мадрида, и Елена со своей шайкой — с грозным Монтуфаром, старухой по имени Мендес, уважаемой за четки и обличье суровой добродетели, и мальчиком-слугой — уселась в эту разбитую посудину, доставившую их на улицу Новых христиан[5], чья вера была еще более недавнего происхождения, нежели продаваемая ими одежда. Маски еще расхаживали по улицам, и случилось так, что жених, замаскированный подобно остальным, повстречал карету Елены и увидел эту опасную незнакомку, которая показалась ему Венерой в окне кареты или солнцем, разъезжающим по улицам; он так прельстился ею, что едва не покинул участников своего свадебного карнавала, чтобы очертя голову ринуться на завоевание очаровательной незнакомки, но в ту пору благоразумие заставило его подавить пылкое желание, еще только зарождавшееся в нем. Он последовал за своей компанией масок, а наемная карета продолжала путь к лавке старьевщика, где Елена мигом и не торгуясь оделась с головы до пят в траур, велела нарядить таким же образом старую Мендес, Монтуфара и мальчика-слугу и, вновь усевшись в карету, приказала кучеру отвезти их ко дворцу графа де Фуэнсалида. Мальчик-слуга вошел в дом, осведомился, где помещаются покои маркиза де Вильяфаньян, и отправился испросить у него аудиенцию для приезжей дамы из горной местности Леона, желавшей поговорить с маркизом по важному делу. Простодушный старик удивился посещению такой знатной дамы и в такой поздний час. Он придал себе, лежа в постели, возможно более подобающий вид, поправил смятый воротник и велел подложить под спину еще две подушки, помимо тех, какие у него уже были, чтобы благопристойнее принять столь видную посетительницу. Пребывая в этом положении и уставившись взглядом на дверь своей комнаты, он увидел с немалой утехой для глаз и не меньшей тревогой в сердце, как в комнату вошел мрачный Монтуфар, облаченный в такое количество траурных одеяний, словно целая похоронная процессия; следом за ним шли две женщины в таком же уборе. Из них более молодая, ведомая Монтуфаром за руку и прятавшая часть лица под покрывалом, казалась более грустной и более знатной. Слуга нес ее шлейф, такой длинный, такой широкий и потребовавший столько материи, что, когда его расправили, он покрыл весь пол комнаты. Едва переступив порог, вошедшие приветствовали больного старика тремя глубокими поклонами, если не считать ничем не примечательного поклона мальчика-слуги. Посредине комнаты — еще три поклона, все в одно и то же время, затем еще три — прежде чем сесть на стулья, поданные юным пажом, приятелем пленника, запертого Еленой в каморке. Три последних поклона были таковы, что почти затмили собой первые и глубоко умилили рыцарские чувства старика; дамы уселись, а Монтуфар и мальчик-слуга отошли с непокрытыми головами к двери. Между тем старик рассыпался перед дамами в комплиментах и соболезновал по поводу их траура, прежде нежели узнал его причину; он попросил их поведать ее, а также и то, чему он был обязан честью видеть их в такой поздний час, столь неподобающий особам их звания. Елена, отлично зная, насколько способны трогать и убеждать прекрасные глаза, когда они плачут, стала исторгать из своих очей потоки слез, а из уст вздохи и прерывистые рыдания, то повышая, то понижая звук, смотря по тому, как ей казалось уместным, и при этом обнаруживала время от времени красоту своей руки, утиравшей слезы, и порой открывала лицо, желая показать, что оно столь же прекрасно, как и опечалено. Старик с нетерпением ждал, когда дама заговорит, и начинал уже надеяться на это, ибо разлившиеся ручьи слез высохли наконец в долинах роз и лилий, которые они наводнили, как вдруг старая Мендес, сочтя уместным подхватить горестную песнь там, где Елена ее оборвала, начала плакать и рыдать столь сильно, что Елене стало стыдно, что она недостаточно сокрушалась. Старуха не ограничилась этим: желая отличиться и перещеголять Елену, она решила, что один-другой клок волос окажут немалое впечатление на зрителей. Сказано — сделано. Она произвела на голове у себя большое опустошение, но, сказать правду, ничем своим не поплатилась, ибо там не было ни одного волоса, который оказался бы ее собственным. Елена и Мендес взапуски сокрушались таким образом, как вдруг Монтуфар и слуга по заранее условленному между ними знаку подали голос возле двери, всхлипывая и рыдая на зависть сидевшим у постели плакальщицам, которых этот новый заунывный хор подстрекнул к дальнейшему сокрушению. Старик был в отчаянии, видя, что они столько плачут и не будучи в состоянии узнать, почему. Он тоже плакал, насколько позволяли ему силы, стенал так громко, как ни один из членов шайки, и всеми святыми заклинал сокрушавшихся дам немного умерить свою скорбь и поведать ее причину, уверяя, что его жизнь — самое меньшее из того, что он готов ради них подвергнуть опасности, и сожалея о своей ушедшей молодости, когда он мог бы на деле доказать им искренность своих намерений. При этих словах дамы успокоились, лица их прояснились, и они решили, что поплакали достаточно и что можно без ущерба для себя не плакать больше, а кроме того они весьма дорожили временем и отлично знали, что им нельзя его терять. А потому старуха откинула назад траурное покрывало, чтобы ее почтенное лицо внушило все то доверие, какое ей было необходимо, и торжественным голосом сказала: