Трагикомические новеллы

Дон Санчо снова направил коня к блаженному дереву, хранившему кумир его сердца, но, к своему удивлению, больше не нашел там того, что искал; он смотрел во все глаза на дерево, обращал затем взоры повсюду, куда они могли устремиться, и видел одну лишь печальную пустыню; он объехал верхом все окрестности и вернулся к своему дереву, которое, будучи деревом, осталось невозмутимым. Но так как дон Санчо был поэтом, и даже поэтом, склонным к жалобам, он не явил подобного же безразличия к этому бесчувственному дереву. А потому, вот что, сойдя с коня, он молвил или, по крайней мере, должен был промолвить, если действительно он был до такой степени вне себя, как мне говорили: «О ствол, счастливый, ибо тебя обнимала та, кого я люблю, не зная ее, и кого я знаю лишь, поскольку люблю. Да смешаются листья твои со звездами, да не коснется никогда твоей нежной коры кощунственный топор, молния да пощадит твои ветви, а земляные черви — твои корни; да смилостивится над тобой зима, весна да разукрасит тебя, да завидуют тебе самые величественные кедры, и, словом, да хранит тебя небо».

Пока почтенный дворянин предавался тщетным сетованиям или, если вам угодно, сетованиям поэтическим, которые гораздо многозначительнее других и не годятся для ежедневного пользования, его слуги, не знавшие, куда он девался, поискав некоторое время, нашли его и обступили. Он возвратился к брату весьма опечаленный, и, помнится, я даже слыхал, что он лег спать, не поужинав.

Быть может, скажут, что я слишком долго оставляю здесь в неизвестности читателя, которому, конечно, не терпится узнать, по какому волшебству Елена и Мендес скрылись от влюбленного дона Санчо. Чтобы не возбуждать дальнейшего негодования, я вам сейчас расскажу это.

Монтуфар был сначала весьма доволен учиненной им расправой, но как только пыл мщения стал угасать в нем, любовь вспыхнула вновь и рисовала в его воображении Елену более прекрасной, чем когда-либо. Он рассудил, что все отнятое у нее скоро будет прожито, тогда как красота Елены послужит для него источником верного дохода, пока он будет ладить с нею, чье отсутствие было для него уже невыносимо. А потому он вернулся обратно, и те же самые варварские руки, столь жестоко привязавшие к деревьям обеих беглянок и столь нещадно их высекшие, разбили их оковы, — я хочу сказать — разрезали или развязали веревки и вернули обеим свободу, в то время как дон Санчо старался, неподалеку оттуда, восстановить доброе согласие между пьяницами своей компании, воевавшими друг с другом.

Монтуфар, Елена и Мендес помирились дорогой. Они пообещали друг другу забыть все обиды, расцеловались и при этом выказали столько же нежности, сколько и неудовольствия по поводу происшедшего, поступив совершенно так же, как великие мира сего, которые ни к чему не питают ни любви ни ненависти, а лишь изображают эти две противоположные страсти сообразно своей выгоде и положению дел. Они посовещались, куда им двинуться, и сочли неосмотрительным идти в Бургос, где им угрожала опасность встретиться с дворянином из Толедо. Поэтому они выбрали в качестве убежища Севилью, и им показалось, что фортуна одобрила это намерение, так как, выйдя на большую дорогу, ведущую в Мадрид, они повстречали погонщика, возвращавшегося туда со своими тремя мулам, которых он сразу согласился предоставить им до Севильи, как только Монтуфар заговорил с ним об этом. Монтуфар очень внимательно обходился в пути с дамами, желая загладить свое плохое обращение с ними. Вначале они не очень-то верили ему и твердо положили отомстить при первой возможности. Но в конце концов, в силу не столько добродетельных, сколько деловых соображений, между Еленой и Монтуфаром возобновилась дружба, более тесная, чем когда-либо. Они вспомнили о раздорах, губивших величайшие царства, и решили, что, по-видимому, рождены друг для друга. По дороге в Севилью они не совершили никакой мошеннической проделки: думая только о том, чтобы переменить свое местопребывание и удалиться от всех, кто мог бы их разыскивать, они боялись навлечь на себя новые неприятности, которые помешали бы им добраться до Севильи, где им предстояло привести в исполнение великий замысел.

Они остановились в миле от города и, расплатившись с погонщиком мулов, вечером вошли в Севилью, где приютились в первой попавшейся гостинице. Монтуфар снял дом, обставил его весьма простой мебелью и заказал себе черное платье, сутану и длинный плащ. Елена оделась богомолкой, запрятав волосы под старушечий головной убор, а Мендес, одетая ханжой, кичливо выставила напоказ свои седины и навьючила на себя огромные четки, бусины которых годились бы в случае надобности для того, чтобы заряжать ими фальконеты[6].