Трактат о лущении фасоли

— О, свет. — И опять выключил. Потом снова включил и выключил, и еще раз. И спросил, словно охваченный какой-то тревогой: — А когда вы уйдете, он будет гореть?

— Будет-будет, — заверил я. — Но все это временно. Нужно менять проводку, все кабели, розетки, абсолютно всё. Не откладывая.

— Сколько я вам должен? — спросил он, остановив меня, потому что я уже собирался уходить.

— Нисколько.

— Но я же должен как-то вас отблагодарить? Погодите-ка, — задумался он. И вдруг подошел к витрине и снял с нее ту коричневую фетровую шляпу. — Продать с витрины я не могу. Но хотя бы примерьте. Убедитесь сами, что она вам велика. Я бы не хотел, чтобы вы ушли в сомнениях.

Я надел, встал перед зеркалом, а он, чтобы место не пустовало, поместил на витрину одну из серо-бурых шляп.

— Ну как? Велика, я же говорил. Да еще коричневая фетровая, она тем более выглядит слишком большой, если лицо такое юное, как у вас.

Шляпа съезжала мне на уши. Кроме того, глядя на себя в зеркало, я начал сомневаться, я ли это. Вас никогда не посещают подобные сомнения? Меня — всю жизнь. Кажется, что внутри себя я разделился на того, кто знает, что это он, и того, кто не ощущает с этим человеком никакой связи. На того, кто, так сказать, знает, что умрет, и того, кто не допускает мысли, что это будет он, словно за него предстоит умереть кому-то другому. Никогда мне не удается быть единым хотя бы настолько, чтобы, по крайней мере, в полную силу себе сочувствовать. Человеку не следует о себе задумываться, вот что я вам скажу, а уж тем более в себе копаться. Как есть, так есть, этого достаточно. А он это или не он, пускай само решится.

И вот как раз тогда, перед зеркалом, в этой шляпе, которая была мне велика, глядя на свое отражение, я испытал очень болезненное ощущение раздвоенности.

— Вы уже бреетесь? — неожиданно спросил продавец. Я обомлел, а там, в зеркале, сделался свекольно-красным.

— Конечно, — сказал я, но вряд ли это прозвучало уверенно.

— Сколько раз в неделю? — не отступал продавец, словно преследовал какую-то цель.

— По-разному.

— Не обижайтесь, молодой человек. Думаю, что максимум один раз, по воскресеньям. Я спрашиваю потому, что для лица, которое бреется только раз в неделю, коричневая фетровая шляпа не подходит. Я бы даже сказал, что она подходит менее всего. Уж не говоря о том, что эта вам велика.

Продавец словно бы напугал меня, и я надвинул шляпу на лоб: может, так она не будет выглядеть слишком большой.

— Не стоит. Зачем вы заслоняете лицо? — Он подошел и сдвинул шляпу назад. — Пока лицо молодо, надо его открывать, пускай сияет юностью. Когда же еще ему сиять — после того, как покроется морщинами? До войны коричневые фетровые шляпы покупали у меня в основном служащие. В этом смысле и сегодня мало что изменилось. Каждый раз, когда приходят делать инвентаризацию, кто-нибудь сразу интересуется, нет ли у меня коричневой фетровой шляпы. Нет, откуда? Ну ладно, тогда он выбирает себе другую или какую-нибудь шапку — как правило, забывая при этом заплатить. Вот и вся разница. Не стану же я напоминать. Приходится из своего кармана. А откуда в кармане возьмется, если месячной зарплаты на месяц жизни не хватает? Их не смущает, что это государственный магазин, а моя совесть чиста. Впрочем, что тут может быть на совести, сами взгляните. Что есть, то есть. Только, к сожалению, чистоту нашей совести они определяют. Совесть тоже национализирована. Богу уже не приходится напоминать нам о совести. Минутку, может, чуть отодвинуть назад, чтобы волосы спереди были видны?

Продавец сдвинул шляпу так, что она встала почти вертикально. И хотя носить ее таким образом вряд ли было возможно, сказал: