Трактат о лущении фасоли

Послушай вы дедушку, непременно запутались бы в этих войнах. Так-то он был тихим, безобидным. Вот уж точно не вояка. И уж тем более — никого не убьет. Даже курицу не мог. Положит ее головой на пенек, занесет топор и стоит так, пока кто-нибудь из дома не выйдет, не возьмет из его рук топор и не опустит на куриную шею. Еще он постоянно ругался на кротов: мол, весь луг перерыли, роют и роют, гады, скоро ничего от луга того не останется, сплошные холмики. Пойдет с лопатой, встанет над таким холмиком и ведь видит, что крот под ним шевелится, чуть ли не выпрыгивает, но все же, как дедушка сам потом говорил, что-то мешало ему ударить по этому месту лопатой. Якобы дедушка ждал, чтобы крот поверил, что ему ничто не угрожает, и поднялся повыше. Дедушка затаит дыхание, стоит, как соляной столб, вот-вот ударит лопатой, уже сам себе приказывает: пора, давай, бей, — но что-то ему мешает. Он бы точно попал, уже почти мордочку видно, разрубил бы ее пополам, как пить дать, лопата острая, точно бритва, он ее заранее наточил, но что-то ему мешало. Изо всех сил себе дедушка приказывает: давай, давай. Но, видно, сила, что ему мешала, оказывалась сильнее.

Якобы как-то крот вылез наверх, и так они стояли: дедушка перед кротом, а крот перед дедушкой. И дедушке показалось, что вовсе не крота он собирался убить. И он сказал:

— Живи себе, Божья тварь. Ничего с этим лугом не случится.

Даже в молодости, на праздниках, забавы ради, никогда дедушка не дрался, хотя драки случались, иногда даже стенка на стенку. Даже из-за бабушки не дрался, хотя на танцах ее у него вечно из-под носа уводили. Тогда дедушка сядет где-нибудь на лавочке, а бабушка танцует. Он предпочитал смотреть, как она танцует с другими, чем драться. Нет, он рослый был, сильный как лошадь, в молодости косая сажень в плечах. Просто, как я уже говорил, тихий, безобидный, словно собственная сила лишила его сил.

— Ах, как она танцевала, как она танцевала, вы бы ее не узнали, — вспоминал он иной раз с гордостью. — Как оберек — так прямо в воздухе кружилась. Смотрю — где ж ее ноги, земли не касаются. Как можно было на нее сердиться? Натанцуется вволю, а я и так знал, что она моей будет.

Когда свадьбу играли, дедушке уже повестку принесли. Он не хотел жениться, потому что кто знает, вернется ли. Но бабушка сказала, что невеста суженого иначе ждет, не так, как жена мужа. И повела дедушку к алтарю. Будет знать теперь, как воевать, когда у него уже есть жена. Совсем по-другому будет радоваться, когда вернется, потому что он должен вернуться, она Бога проклянет, если он не вернется.

И чтобы бабушке не пришлось проклинать Бога, такую дедушка вдруг обрел силу, когда штык вошел ему в живот, что взял и убил того, кто ему этот штык засадил, и заодно двух его товарищей. А помнил, словно это вчера случилось. Который ударил его этим штыком, худой был, неприметный, шинель — будто сама по себе, и каска будто пустая. Вместо рук — рукава шинели, и словно не он, а эти рукава вонзили дедушке в живот штык. Дедушка уже рот открыл, потому что хотел сказать: давайте не будем убивать друг друга. Я должен вернуться. И ты должен вернуться. Но пришлось убить. Даже не штыком, не пулей, а той огромной силой, которую дедушка ощутил в себе вместо боли. Сдавил шею, торчавшую из-под каски, и уложил того на землю. И точно так же двух его товарищей. Они даже на колени встали перед дедушкой, но он уже не мог удержать в себе ту великую силу, которая им двигала. Одному сдавил шею, торчавшую из-под каски, — и на землю, и второму сдавил. И только когда дедушка их убил, отпустила его эта сила. Он сел рядом с их телами и заплакал. И лишь тогда почувствовал боль в животе от вонзенного штыка.

Но и эти солдаты не желали дедушке сниться. Вот пускай бабушка объяснит, что это значит, ведь если войны определяют человеческую жизнь, то они и сны людские должны определять. Неужели он перестал быть человеком? Пусть она объяснит. Но бабушка только сердилась:

— Что я тебе должна объяснить? Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснила? Пусть они тебе сначала приснятся.

Хотя, признаюсь, я подозреваю, она знала, что означает такая дыра из ночи в ночь. Может, просто не хотела дедушку огорчать, потому что в каждом сне, даже в самом ужасном, всегда искала что-нибудь утешительное. Слишком много снов бабушка носила в себе, чтобы не знать. Потому дедушка на бабушку и обижался. Но он и на Бога обижался, отчего Тот не хочет одарить его такой милостью, как сон, ведь других-то всевозможными милостями одаряет. Неужели Он не может простить ему тех троих убитых? Но ведь если Он — Бог, то знает, что на войне убивают. И должен понимать. Столько войн прокатилось по этому миру, Им сотворенному, с тех пор как Он его сотворил, — и ни одну Он, всемогущий, не остановил, так какое значение имеет эта одна дедушкина война и эти трое убитых? К тому же Бог руководит миром, а значит, и войнами, так что не будь на то Его воли, дедушка не убил бы. За что ж Он его наказывает?