Трактат о лущении фасоли

Сейчас, в несезон, дни почти не отличаются один от другого. Утром я встаю и, как всякий человек, умываюсь, одеваюсь. Хотя, признаться, подумаешь, что весь мир вместе со мной встает, моется, одевается — и порой возникает желание снова лечь в постель и хоть разочек не вставать, а может, и вообще больше не вставать. Словно какое-то проклятие висит над человеком: каждый день надо вставать, умываться, одеваться. От одного этого можно расхотеть проживать грядущий день, хотя он еще только начинается, и все, что в этот день случится или не случится. А теперь представьте себе, что так — всю жизнь. Сколько раз мы вставали, мылись, одевались, и зачем?

Понятно, я про ту половину нашего мира, на которой день только начинается. Ведь на другой, когда мы тут встаем, умываемся, одеваемся, — раздеваются, умываются и ложатся спать, нам это предстоит лишь под конец дня, а им тогда — все то, через что мы прошли с утра. Вот лучшее свидетельство того, что мир наш вертится, но никуда не движется.

Я делю мир на две половины только по утрам, потому что под вечер уже никаких половин не остается. К вечеру человек словно на куски разваливается. А с утра еще цел.

Нет, прежде всего нужно накормить собак. Собакам еда полагается вовремя. Особенно с утра. Даже если я не смогу встать, все равно полагается. Болен я, не болен, все равно полагается. Первый раз я их утром кормлю, второй — после обеда. Приходит время, когда им полагается еда, — сами напомнят. Лягут и смотрят. Утром проснусь — они уже лежат и смотрят на меня.

Как же тут не встать, даже если не хочется или не видишь цели, ради которой стоило бы вставать. В их глазах — не голод, а уверенность, что сейчас они получат свою еду. Как же тут не встать? Признаюсь, я бы, наверное, уже не смог без собак. Иногда мне кажется, что без них день и не начался бы, и не закончился.

Потом мы идем взглянуть, что там, в домиках, творится. Потом по всяким делам. По разным. Когда как, но обычно дела одни и те же. Иногда я сажусь в машину и еду в магазин. Да, у меня есть машина. Время от времени ведь приходится ездить в магазин. А заодно на почту, в банк. Так-то больше я никуда не езжу. Не к кому, некуда, да и незачем. И потом, здесь, на месте, всегда есть чем заняться. Постирать, погладить, помыть, подмести, прибраться. А если бы и не надо было ничего делать, так есть еще таблички. Они тоже немало времени отнимают. Хотя я их не каждый день подновляю. Иногда руки к этому делу не лежат, болят. У меня нет четкого расписания на каждый день.

Я начинаю день так, словно ничего от него не хочу — что принесет, то принесет. Но и не жду, что он мне непременно что-нибудь принесет. Пожалуй, только домики как-то регулируют мой дневной распорядок. Только по домикам я вижу, что день не стоит на месте.

Хотя сейчас, осенью, дни вроде все короче, а тянутся все дольше. Иной раз, как проснусь утром и подумаю, что надо еще до вечера дотянуть, такое ощущение, что снова предстоит всю жизнь прожить от рождения до смерти. Не знаю, бывало ли у вас такое чувство, но с каждым разом проживать день словно бы труднее. Нет, дело не в том, что он длинный.

Как бы вам сказать... Ну, вот как сегодня. День, как день, а в нем — вся жизнь.

По вечерам я немного читаю, немного слушаю музыку. Нет, телевизор почти не смотрю. Собаки не любят. Включаю — так у них шерсть встает дыбом, рычат. Приходится выключать. Если бы я играл... По мне, ничто так не примиряет жизнь со смертью, как музыка. Уж поверьте мне, я ведь всю жизнь играл, знаю. Да, у меня даже три саксофона есть, я привез с собой. Сопрановый, альтовый и теноровый. Я на всех трех играл. Там, в комнате. Хотите взглянуть? Ну, попозже. Когда с фасолью разделаемся. Я и флейту привез, и кларнет. Иногда, на подмену, на рояле мог сыграть. Но мой инструмент — саксофон. Спрашиваете, окончил ли я какую-нибудь школу? Смотря, что вы понимаете под школой. Как по мне, окончил, и не одну, хоть и нет у меня никаких аттестатов. Разве чтобы что-то уметь, обязательно годами сидеть за партой? Достаточно того, что хочешь уметь.

А я с детства хотел.

Сначала играл на губной гармошке, мне дядя Ян подарил. Как-то сидели мы с ним на опушке под дубом, дядя играл. Здорово играл. Даже отрывки из оперетт играл. Вдруг с дуба упал желудь, да прямо дяде на голову.

Он перестал играть, посмотрел наверх и сказал:

— Вот, например, на этом дубе.

— Что на дубе? — спросил я.

— Повешусь, — ответил дядя. — Только ты пока не говори никому.

Взял опять губную гармошку, но только провел ею по губам, без единого звука, и задумался. А потом отдал мне гармошку:

— На, бери. Мне она больше не нужна. Жаль, если пропадет. Хорошая была гармошка.

Тогда я спросил:

— Дядя, почему ты не хочешь жить?

— Что я тебе буду объяснять. Все равно не поймешь. Лучше сыграй мне что-нибудь.

— Я еще не умею, дядя.

— Не важно. Но я тебе скажу, сможешь ли ты научиться.

Я начал дуть, передвигая губную гармошку вдоль губ, звуки никак не желали ладить друг с другом. Но, наверное, что-то дядя все же услышал:

— Ты научишься. Только упражняйся.