Трактат о лущении фасоли

Во всяком случае, о фильме они и слышать не хотели. А что касается самого бунта, спрашивали нас, например, что именно мы кричали: чтобы сказали если не дословно, потому что дословно мы, может, и не помним, но хотя бы в целом — о чем это было. Еще каждого спрашивали, что он делал во время бунта. Как будто во время такого бунта можно делать что-то свое. Бунт означает, что все вместе, и ты сам не знаешь, что такое — делать что-то свое. Один крикнет — и всем кажется, что они тоже кричали. Или один идет первым — и всем кажется, что они шли первыми. Как на войне: один погибает, а всем кажется, что и они погибли. А если живы, то лишь ради того, чтобы было кому помнить, что они погибли. Только убегает каждый по одиночке.

Возможно, им все же удалось что-то из нас выудить. Знаете, как бывает на подобных допросах... Не собираешься ничего говорить, но сам не знаешь, что именно сказал. Не в чем признаваться, но как-то незаметно признаёшься. А вообще, на таких допросах важнее то, о чем спрашивают, чем то, что ты отвечаешь. В вопросе заключен ответ, который от тебя хотят услышать. В вопросе ты признаешь свою вину, даже если не чувствуешь себя виноватым. Не важно, ответишь ли ты, что не помнишь, или будешь молчать, или признаешься. Храня молчание, ты даже в большей степени признаёшь свою вину. В человеке достанет чувства вины на любой вопрос. Даже на такой, которого еще никто никогда не задавал и, возможно, никогда не задаст. Ведь что такое человек, если не вопрос о виновности? К счастью, сам он редко требует от себя ответа. И еще большее счастье, что все равно не сумел бы себе ответить.

Мы боялись, что всех нас арестуют, так что могли что-нибудь ляпнуть. Например, нас спрашивали, кто был зачинщиком, как выразился один из военных. Он, впрочем, сразу же пояснил, что зачинщики — те, кто командовал, кто был активнее всех, больше и громче кричал. И чтобы мы назвали фамилии. Все называли разные, и не исключено, что все мы оказались зачинщиками, потому что никого из нас не арестовали.

Но это не могло ничем не закончиться. Так и случилось. Знаете, кого арестовали? Да, ни в чем не повинного учителя музыки. Может, кто-то проболтался, что мы хотели его повесить. И этого им оказалось достаточно. Это уже была зацепка. Потому что больше никаких зацепок не было. Правда, потом ходили слухи, что ему велели докладывать обо всем, что происходит в школе. А он, мол, не докладывал. Но вы понимаете, что такое слухи — никто из нас в это не верил. Где ему, учителю музыки. К тому же его редко когда видели трезвым. А в пьяном виде — что он мог подглядеть или подслушать? В глазах — вечный туман, в ушах небось одни звуки. А может, и в глазах тоже звуки, потому что иногда он не понимал, куда идет. К своему бараку, случалось, не мог дорогу найти. Приходилось его провожать. Ключ из кармана вынимать, открывать дверь. Помогать снимать пальто, шляпу, ботинки. Укладывать на кровать.

И кто знает, не были ли и мы для него лишь звуками, из которых он пытался что-то сочинить, а если у него не вышло, так ведь это не его вина, а наша.

Вы бы поверили? Ну вот именно. Но такие ходили слухи. Это самое неприятное — никто ничего не сказал, но слухи ходили, словно рождались сами собой. А откуда они берутся, как вы думаете? Может, существует такое явление, как самозарождение слов, вам не кажется?

Когда стало известно, что его забирают, мы побежали в клуб, принесли инструменты, кому что попалось под руку — сломанные, целые. Выстроились на плацу — так, как он нас тогда расставил, будто в оркестре, во всяком случае, примерно так, не важно. Вокруг стояли те, кому не хватило инструментов, потому что вся школа собралась. Когда вывели учителя, мы подняли инструменты, словно собрались играть. Но не играли, а просто стояли.

Учитель шел с опущенной головой, даже не взглянул в нашу сторону. Его усадили на заднее сиденье, слева сел один, справа другой. И машина уже собиралась тронуться, когда он вдруг встрепенулся и закричал:

— Да здравствует музыка, мальчики!

7

Вы его не знали? Жалко. А может, Ксендза знали? Я не имею в виду священника. Это мы его так называли — Ксендз. Он даже мне, хотя я был намного моложе, разрешил называть себя Ксендз. Сварщик. Мы вместе работали на стройке. Просто я думаю, что если мы вспомним каких-нибудь общих знакомых, то, может, и себя обнаружим в каком-нибудь месте и времени. Бывает, вспомнишь одного знакомого, он приведет к другому, тот — к следующему, и так далее. Признаюсь, иногда даже не верится, что мы знакомы. Но точно были, раз этот человек меня помнит — помнит, что мы встретились там-то, тогда-то. Однажды даже выяснилось, что много лет назад мы вместе играли в оркестре, он на тромбоне, я на саксофоне. Но его уже нет в живых. О, знакомые могут завести нас бог знает куда, в том числе туда, где нам совершенно не хочется оказаться.