Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Вот это и есть главный ожог в его биографии, после которого он и разломился на эти пять ипостасей, потому что цельности нет больше у людей с ожогом. Это страшная автобиография, автобиография целого поколения, у которого цельности нет и не может быть, оно как бы разбито. Это тоже очень сложный и зашифрованный роман. Я помню, Аксёнов мне объяснял, что в финале происходит второе пришествие Христа. Помните, когда пауза, кто-то появился, замерли все машины. «А потом всё снова поехало», — финальная фраза романа.

Я опасаюсь, честно говоря. Я не думаю, что я правильно это понимаю. Аксёнов же очень избыточен — и стилистически, и фабульно. Но «Ожог» — это, конечно, роман о драме поколения, у которого этот страшный ожог в памяти, и после этого оно оказалось неспособно к цельности, неспособно к цельному поступку.

Эта тема осталась у Аксёнова очень больной. Он потом написал о ней свой предпоследний и самый знаменитый роман «Таинственная страсть». Какая таинственная страсть? Таинственная страсть к предательству, к сдаче своих убеждений. Никто из героев этого романа не оказался готов пойти до конца, никто из них не смог стать ни полноценным борцом, ни полноценным защитником и собственной, и чужой свободы. У них у всех есть этот роковой надлом. И этот надлом впервые описан в «Ожоге».

Именно поэтому «Ожог» вызвал у большинства читателей такую ненависть. Он очень не понравился Бродскому, и Бродский сделал всё возможное для того, чтобы осложнить Аксёнову жизнь в Штатах. Это их рассорило надолго, и Бродский попал в качестве отрицательного героя даже в роман «Скажи изюм». Это поссорило Аксёнова со значительной частью аудитории, потому что эта часть аудитории привыкла, что Аксёнов ей льстит. Но это то, о чём он очень точно сказал в «Победе»: «Конечно, есть весенние вечера и бродят по свету юнги Билли и красотки Молли. Но в этот весенний вечер гроссмейстер понял: одних только юношеских мифов ему не хватит. Предстояла борьба, острая, увлекательная, расчётливая. Впереди была жизнь».

Видите, я наизусть это помню с того момента, как тот же Попов вручил мне в Ленинграде… Я в армии там служил и пришёл к нему в гости, в увольнение. И Валерий Георгиевич мне вручил тоже затрёпанный-затрёпанный, стоявший далеко-далеко, на самой запретной полке, сборник Аксёнова «Жаль, что вас не было с нами». И, заставив меня при нём прочитать «Победу», сказал: «Ну, теперь вы понимаете, что мы все выросли из него?» А я к тому моменту что знал из Аксёнова? «Любовь к электричеству», хранящуюся в дачной юности. Я говорю: «Ох ты, господи помилуй!» И действительно у меня крышу снесло. Я вернулся в часть абсолютно счастливым, как сейчас помню, потому что мне этот рассказ открыл небывалые горизонты. Действительно, не хватит нам юношеских мифов. И роман о том, что предательство уже в крови у поколения — это «Ожог».

Надо вам сказать, что большинство читателей не отдавало себе отчёта в том, почему им «Ожог» не нравится. Говорили, что эта книга грязна, что в ней много порнографии. Я помню, первый свой «Ожог» (простите за каламбур) я получил на первом курсе от сокурсницы, она сказала: «Мерзость какая! Читать невозможно! Сколько извращений!» Но не нравилось ей другое — не нравилось ей негативное мнение о советской интеллигенции, о её предательской сущности, о несостоявшейся победе шестидесятников, об отнятой победе. И никого, кроме самого себя, в этом Аксёнов не винил. Это жесточайшая книга.

И потом, в «Ожоге» есть страницы такой силы (особенно арест матери, конечно) и совершенно невероятной импровизации Самса Саблера — «Песня петроградского сакса»: «Я нищий, нищий, нищий!» — и потом гениально совершенно: «Я недооценил! Я переоценил!» Это роман такой полифонический. Аксёнов носился тогда с идеей полифонической прозы, в которую должна входить органически драматургия, должна входить поэзия. Там есть совершенно гениальные сцены.

И потом, понимаете, он же очень весело написан. «Чем пахло нам в пахло? Что нюхало наше нюхало?» — это запоминается очень здорово. Такое вещество счастья: эти все крымские загулы, запои, залюбы. Всё это, конечно, замечательно сделано, но очень остро чувствуется хрупкость этого всего, фальшь, роковой ожог, который лежит в основе всего. Аксёнов, пожалуй, только один из своего поколения нашёл в себе силы для такого диагноза. Вру, не один.

Я сегодня разговаривал с Евтушенко и поймал себя на мысли, что как бы я к нему ни относился (а относился я к нему по-разному в разное время: он был моим любимым поэтом в детстве, потом я очень сильно пересмотрел отношение к нему, потом опять пересмотрел и так далее — «Я недооценил! Я переоценил!»), но всё равно, когда я с ним разговариваю, у меня всегда чувство, что я говорю с очень значительным явлением, с очень серьёзной личностью. И всегда он говорит умно.