Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2016 Июль - Декабрь

Особенно интересной темой мне представляются гамлетовские корни «Горя от ума». Существует считанное количество, как ни странно, работ на эту тему, а между тем, конечно, Грибоедов прекрасно знал Шекспира, и большая часть регалий тут совпадает. Конечно, Софья — это Офелия. Ну, только это травестия такая, жанр высокой пародии. Эта Офелия вместо того чтобы сойти с ума, объявляет безумным Гамлета. Кстати говоря, тема гамлетовского безумия — безумия Чацкого — тут тоже возникает неслучайно. Есть её отец Полоний, такой же глупый и тщеславный, вызывающий сочувствие и брезгливость, — это Фамусов. Есть интересный Фортинбрас-Скалозуб, который не несёт однозначно негативных коннотаций, даже он нам скорее симпатичен, но тем не менее «всё равно что за него, что в воду». И конечно, мир Скалозуба («фельдфебеля в Вольтеры дам») — это то, что после Гамлета наступит со стопроцентной вероятностью. И конечно, мир военных поселений здесь Грибоедов имеет в виду напрямую. И разумеется, есть здесь образ Москвы-Эльсинора, Москвы-тюрьмы. «Дания — тюрьма».

Из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним,

И в нём рассудок уцелеет…

Гамлетовская тема звучит здесь, конечно, в полный голос.

Что ещё принципиально важно в «Гамлете»? Главная тема этой пьесы — вовсе не гамлетовское безволие. По-моему, самая точная работа о Гамлете, о характере Гамлета написана Пастернаком, одним из лучших переводчиков пьесы. В замечательной заметке о переводах шекспировских драм (это заметка без названия, заметка 1945 года), которая была написана для английской газеты и тогда не напечатана, там Пастернак пишет абсолютно точно: «Гамлет не безволен». Безволием во времена Шекспира не интересовались. Гамлет проявляет абсолютную последовательность и абсолютно христианское мужество в следовании своей судьбе, своему предназначению. И конечно, никакого безволия в этом смысле в Гамлете нет.

То, что нам кажется покорностью судьбе в его случае — это абсолютно точное волевое решение сыграть роль, которая для него написана, понимаете? Иногда для того, чтобы этой роли соответствовать, требуется невероятное мужество. Помните молитву Христа в Гефсиманском саду? «Пронеси мимо чашу сию. Впрочем, пусть будет, как Ты хочешь, а не как Я». Вот это покорность роли. Можно ли это назвать покорностью? Это невероятное мужество, гордость, вызов, если угодно.

Прости Господи, не могу я себя не процитировать:

И буду стареть понемногу,

И может быть, скоро пойму,

Что только в покорности Богу

И кроется вызов ему.

Вот это грех сказать, да? Но тем не менее, конечно, в Гамлете безволия нет. В нём есть именно христианское сознание того, что он рождён своей гибелью искупить всё зло, которое есть в Эльсиноре. И есть такая тоже точка зрения, что если бы он сразу убил Клавдия, то не было бы тех десятков жертв, которые в результате появились, и его собственной смерти. Но дело в том, что без его смерти не будет искуплен эльсинорский грех, не будет искуплена смерть отца. Страшная атмосфера Эльсинора не может измениться без того, чтобы Гамлет не принёс в жертву себя и многих ещё вокруг себя, ту же Офелию. Это ужасно, но это так.

Есть здесь ещё и довольно страшна мысль о том, что герой должен пережить смерть и воскресение. Какой-то момент воскресения есть во втором томе «Дон Кихота» — то, что герой возвращается. А вот то, что в «Гамлете»… Мне пришла как-то во время лекции мысль, что сама театральность этой истории, сама театральность пьесы — в ней уже заложена мысль о воскресении. Потому что то, что Гамлет умирает на сцене и воскресает за сценой, то, что актёр всякий раз оживает и продолжает жить, — вот здесь заложена какая-то, если угодно, тоже идея вечного воскресения. Мы понимаем прекрасно, что Гамлет — обречённая фигура. Но обречён он и на то, чтобы его история вновь и вновь каждый раз разыгрывалась на этой же сцене.

Пожалуй, точнее всего эта мысль осуществлена в замечательном стихотворении Антокольского «Гамлет», которое мне в радость всякий раз лишний прочитать:

Та злая ночь, когда окаменел он,

Мой чёрный плащ, когда доспех пустой,

На эспланаде, вычерченный мелом,

Встал на свету и прогремел мне: «Стой!» —

Та ночь под женский визг и треск литавр

Носилась где-то, шла во мне самом.

И комментатор облекался в траур

Наедине с моим сухим умом.

И триста лет меня любила юность

За фальшь афиш, за лунный сон кулис.

Мы целовались там, где негде сплюнуть,

Где нечем жить — мы жизнию клялись.